Том 2. Последний из удэге

– Вам должно быть известно, что милицейские обязанности не входят в круг наших обязанностей, – отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая свои светлые волосы. – И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в таком тоне…

– В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..

На лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки; он снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.

– Вас кто рекомендовал?

Хлопушкина смешалась.

– Меня рекомендовал Гиммер, – неожиданно сказала она.

– Вот как!

Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.

– А это кто с вами? – осторожно спросил он, платком указывая на Лену.

– Это Елена Гиммер, – отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые реснички.

– Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..

Член избирательной комиссии переглянулся с другим членом избирательной комиссии, и на лицах обоих членов избирательной комиссии изобразилась улыбка, полная уважительного умиления.

– Очень рад познакомиться с дочерью уважаемого Семена Яковлевича, – весь расплываясь в улыбке, сказал первый член избирательной комиссии и перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя. – Тем более приятно видеть ее при исполнении гражданских обязанностей… Весьма лестно… Хе-хе…

Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.

– Хе-хе… Ну, чудесно… Вы кончили, Сергей Сергеич?

– Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!

– В этом можно было не сомневаться… Чудесно, чудесно. Еще раз свидетельствую… Очень, очень рад…

И оба члена избирательной комиссии, улыбаясь, кланяясь и пятясь задом, покинули участок.

Лена не смотрела на Хлопушкину, ожидая, пока она сама объяснит все, но Хлопушкина с тем же суховатым, строгим выражением продолжала опрашивать избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.

От долгого сидения у Лены затекли ноги, болела поясница, руки стали совсем грязными; она чувствовала, что у нее растрепались волосы, но стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в окно, в которое уже потянуло вечерней свежестью, по-прежнему доносился глухой, неутихающий гул толпы.

«Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей», – думала Лена.

Все люди, которые проходили перед урной, были точно соединены непонятной Лене суровой, теплой связью, и Хлопушкина была тоже включена в эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.

– А, Игнатьевна!.. – Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. – Я уж думала, ты заболела.

– Насилу очереди дождалась…

Ширококостая толстая женщина лет сорока пяти, ступая, как тумбами, опухшими расставленными ногами, подошла к урне. В отечном, чуть тронутом морщинами лице женщины и во всей ее грузной фигуре было что-то неуловимо знакомое Лене.

– Я тебе покушать принесла, – сказала она низким, хриплым голосом, протягивая Хлопушкиной узелок… – Хотела с кем раньше передать, да никак пробиться не могла…

– Спасибо, Игнатьевна, – Хлопушкина, с нежной улыбкой взглянув на женщину, взяла узелок. – Вот тебе бланк… Лена, отметь Суркову Марию Игнатьевну…

Лена низко склонила голову над списками. Краска стыда, как в детстве, залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.

– Ваш адрес? – чуть слышно спросила Лена.

– Приовражная, сорок… Нашего адреса уж кто только не знает, – со вздохом сказала Суркова. – Это кто с тобой дежурит-то? – спросила она Хлопушкину.

Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.

– Лена Костенецкая, – вместе в гимназии учились, – спокойно сказала Хлопушкина.

Лена слышала, как Суркова тяжело отошла к столу, повозилась там и вернулась к урне.

– У меня новость, – хрипло сказала она, вталкивая записку в ящик, – прихожу утром на мельницу, – у нас там сбор был, – вижу, вывесили список на увольнение, человек пятнадцать. На первом месте – я…

– Это ведь мельница Гиммера? – резким голосом спросила Хлопушкина.

– Его…

– Как же ты теперь?

– Не пропаду… стирать буду. Прощай пока. Заходи…

Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.

– Лена, держи свою порцию…

Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.

– Ваша фамилия?

– Мюрисеп Иван Эрнестович, – отвечал кто-то с сильным эстонским акцентом…

Лена, краснея от унижения, с трудом прожевывая жилистую колбасу, склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.

XXXIX

Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии. Закрытый «локомобиль», провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым слободским улицам. Рабочие с пением расходились с площади. У ворот и на углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.

Член избирательной комиссии дремал, уткнувшись в воротник. Хлопушкина сидела, прямая и строгая, положив руки на колени. Впереди моталась голова милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.