Том 2. Последний из удэге

Робкая и хрупкая, как девочка, жена его Янсели, из рода Кимунка, – с раскрыленными тонкими черными бровями, с серьгой в носу, вся унизанная бусами, игравшими в косом, разрубленном на квадратики солнечном луче, – сидела на корточках, раздвинув острые колени, и, напевая, мерно колыхала ребенка в колыске, похожей на детские салазки. Ребенок, с оплывшим книзу личиком и пухлыми губками, окутанный покрывалом, крепко притянутым к колыске кожаными ремешками, так что голова ребенка прижата была к кедровой спинке, безмятежно спал.

– …Ба-а-ба… Ба-а-ба… – нежно и жалобно пела женщина.

Над лесом багровое садилось солнце; по небу стлались червонные полосы; скала Инза-лаза вздымалась над окутанной тенями падью, как пурпурный шатер; пахло черемухой и древним чадом пропекаемого на углях мяса. У опадающего костра сидели люди с вогнутыми носами и усеченными затылками, и один из них говорил:

– Нет, я верю в сны… Охеза-Хариус чуть не лишился жизни за то, что не верил в сны…

Вдруг тонкий, пронзительный и беспомощный крик донесся из-за черемух. Люди подняли головы. Собаки, не проявляя беспокойства, продолжали свою возню. Крик повторился и слышен был уже по всему поселку.

Это плакал только что народившийся ребенок Вадеди.

С черемух, изнемогая от тяжести, сыпалась желтая плодоносная пыльца, и люди, поднявшие головы, чувствовали себя неотъемлемой частью этого единого, могучего и неосмысленного плодотворения.

Сарл стоял у входа в жилище, не решаясь войти, и о древним благоговением слушал плач чужого ребенка и полный любви и жалобы голос своей подруги:

– …Ба-а-ба… Ба-а-ба…

VII

Мартемьянов и Сережа провели ночь перед выступлением отряда Гладких в хоромах старовера Поносова.

Сережа проснулся оттого, что кто-то, выходя из горницы, оглушительно, как показалось во сне, хлопнул дверью.

Еще не светало, – окна были свинцовыми от тумана. Со двора доносились смутная возня, далекий, несердитый голос Гладких, – он кого-то ругал. Мартемьянова в горнице не было.

«Что же случилось? – подумал Сережа. – Да, пора выступать… Да, приехала Лена!» – вспомнил он, садясь на койке.

Он быстро оделся и вышел на крыльцо.

На улице уже чуть развидняло. Сережу охватил бодрящий холодок. В тумане у темных строений копошились люди: вытряхивали шинели, свертывали скатки. Из сараев выводили вьючных лошадей. Мешковатый и грузный партизан слезал с чердака, цепляясь задом за перекладины лестницы и громко зевая. Сережа улыбнулся, узнав Бусырю, над которым партизаны потешались вчера на пасеке.

– Э, уже собираются, – послышался у ворот звучный и приятный Сереже тенорок.

Сын Боярина, Федор Шпак, в перетянутой патронташем шинели, с сумкой за спиной и винтовкой на ремне, прихрамывая, вошел в ворота.

– Здорово, полковник! – весело сказал он плечистому партизану, счищавшему грязь с копыта у лошади.

– Здравствуй, анафема без ноги, – сдержанно ответил тот.

– А я думал, вы спите еще, ан, выходит, сам мало не проспал… Не знаешь, в какой меня взвод определили?

– Гладких придет, скажет… Тпрру-у, брюхатый!.. Он тебе скажет, – повторил плечистый партизан, обивая копыто.

Из черной, растворенной настежь двери сарая напротив доносились знакомые голоса: один – спокойный, строгий и грустноватый – Сережа сперва не узнал, другой же – по-детски картавый и дерзкий – он различил бы из сотни.

– Как это так – не дашь? – грустно и строго говорил первый голос. – Отряд пеший, а ты на лошади?

– Они мне не указь, – презрительно отвечал Семка Казанок. – Они, мозет, своих жалели, а я свою из дому привель…

– За это спасибо… Она и останется за тобой, мы только навьючим ее…

«Да ведь это Кудрявый!» – узнал Сережа первый голос.

– А я не дозволяю!.. – запальчиво ответил Семка.

– Ну, этого не может быть, чтобы ты не дозволил… – Кудрявый высунулся из сарая и, мельком взглянув на Сережу, крикнул в туман: – Быков!.. Патроны лучше на Казанкова: этот подюжее, а на Гнедка – сухари!..

Сережа, повеселев оттого, что так унизили Казанка, вернулся в сенцы, нащупал в темноте бочку и берестяной туесок на ней и, выйдя на крыльцо, умылся, перегнувшись через перила, набирая полный рот воды и мужественно фыркая.

Туман редел и золотился, когда отряд – двести с лишним человек, построившихся по четверо в ряд, с винтовками на ремнях, с Кудрявым и Гладких во главе и двадцатью вьючными лошадьми в арьергарде, – тронулся, шоркая сапогами, по Ольгинскому тракту, провожаемый лаем староверских собак.

Голосистый Шпак, шедший, прихрамывая, в передней колонне, завел «Трансвааль» – песню, которую в эти страдные дни певали не только во всех отрядах, но даже на вечерках, даже малые ребята. Отряд стройно подхватил. Сережа, шагавший с Мартемьяновым вне рядов, тоже подтянул звенящим альтом, слыша и выделяя свой голос в общем хоре. Над ними раскрылось звонкое небо, ударило жаркое пыльное солнце, горные отроги взялись нежным паром, как конские крестцы.