Том 2. Последний из удэге

Присевший в сторонку по нехитрой нужде грек Стратулато, на которого Кудрявый едва не наскочил, приветливо указал ему на кусток рядом и, выкатив веселые круглые белки, сказал натужно:

– Хозяину – честь и мэсто…

Сережа часто видел перед собой усталое лицо Кудрявого с большими темно-серыми поблескивающими глазами и жалел его.

– Зачем вы так бегаете? – не выдержал он однажды. – Ведь у вас легкие нездоровы!

– Ничего… не вредит это… – сказал Кудрявый, с трудом переводя дух. – Я здесь отдыхаю еще… Все говорят: поправился… – Он посмотрел на Сережу с обычным своим грустным выражением и, все еще тяжело дыша, вдруг улыбнулся, блеснув ровными кремовыми зубами, – веселые морщинки сбежались у его глаз. – Ты бы на руднике посмотрел на меня. Вот там я, правда, чуть не сдох! – выдохнул он хрипловатым смеющимся голосом.

– Вы работали на Тетюхинском? Это серебро-свинцовые? А у Гиммера вы не работали?

– Работал и у Гиммера… Мало сказать, работал, – я перед войной в собственной передней его плюху от околоточного получил, да еще и в каталажке посидел…

– Это мой дядя, между прочим, – откровенно сказал Сережа.

Он хотел добавить несколько осуждающих слов по адресу дяди, но почувствовал, что этого совсем не нужно, и ничего не добавил.

– Так это дядя твой? Ловко!.. – удивился Кудрявый. – Ну, да это сейчас сплошь да рядом… У меня вон брат был эсером. Членом эсеровского областного комитета был, в белом заговоре участвовал! А в Ольге случайно узнал я, что помер он месяца два тому назад и тоже от чахотки… Видать, она эсеров сильнее пробирает! – с внезапной жесткой усмешкой сказал Кудрявый.

– Вот это странно… – задумчиво сказал Сережа. – То есть странно, что он эсер, а вы… У меня ведь, понимаете, вот в чем дело: дядя у меня, конечно, буржуй, но только я никогда с ним не был связан. А отец у меня… – Сережа запнулся, – отец, правда, формально не входил ни в какую организацию и, пожалуй, тоже больше был связан с крайними эсерами, – в девятьсот седьмом году он был выслан из Саратова как эсер, – пояснил Сережа, – но в семнадцатом году он сразу пошел с большевиками… И, понимаете, все знакомые перестали ему руку подавать!.. Он мне рассказывал, как на крестьянском съезде в Никольске главный врач переселенческого ведомства пришел к нему в гостиницу уговаривать: «Я, говорит, хочу поговорить с вами, как коллега с коллегой… Вся наша корпорация…» – Сережа напружил шею, изображая главного врача, и сделал величественный жест рукой. – Отец посмотрел на него и говорит: «Уйдите отсюда вон…» – «То есть позвольте!..» Тут отец вспылил, да как закричал на него: «Вон!!!»

Кудрявый громко засмеялся, обнажив верхний ровный ряд зубов.

– Ему, понимаете, хотелось уж хоть уйти с достоинством, – смеясь, говорил Сережа, – а отец схватил палку, да за ним по коридору!.. Говорит, не удалось догнать – из-за ревматизма, а то бы он ему показал «корпорацию»!.. Так у нас и получилось: мы с отцом здесь, а Гиммеры там. А у вас ведь, товарищ Кудрявый, насколько я знаю…

– Вот что, – с улыбкой перебил его Кудрявый. – Нехорошо у нас получается, я тебя – на «ты» и «Сережа», а ты меня – на «вы» и «товарищ Кудрявый». Зовут меня Семеном, а в отряде все больше Сеней кличут… Да это ничего, – он виновато замахал рукой, заметив, что Сережа смутился, – это же все равно, конечно…

– Ну «Сеня»… ну, ладно – «Сеня»… – засмеялся Сережа, только теперь обратив внимание на то, что Кудрявый еще совсем молод и что разговаривать с ним необыкновенно легко и приятно.

– Да, так об отце-то твоем я наслышан, – сказал Сеня, – и очень уважаю его. Сказать откровенно, я как узнал, что ты сын его, очень мне это приятно стало. Вот, думаю, все-таки… ну… хорошо как получается!.. А то, что брат мой эсер, – это, знаешь, не удивительно. Мастеровые мы – привозные с Урала. Отец – мастеровой у меня, дед мастеровой, прадед мастеровой, и это, братец ты мой, такая цеховщина, что меньшевиков и эсеров у нас сколько хочешь. Да недалеко ходить! Колчак целую дивизию собрал!..

– А как же вы-то… – Сережа запнулся, покрутил рукой и, смеясь, повторил по складам, – как же ты-то… Сеня… большевик?

Кудрявый на мгновение задумался.

– А этого уж я, братец ты мой, не знаю, – сказал он, виновато разведя руками, и засмеялся вместе с Сережей, собирая у глаз веселые морщинки.

– А скажи откровенно, – вдруг спросил Сережа, – но только совсем откровенно: любил ты своего брата или нет?..

– Да, это вопрос… – Сеня помолчал. – Любил, конечно… До этого, правда, я и вспомнить его не мог без злости, а вот как узнал, что умер он, так понял, что любил. В таком разе ведь, знаешь, все ровно бы снимается, а вспоминается… ну, вот как мы с ним в шайбы на улице играли, – а он еще такой неловкий был: его все обыгрывали! Или как заблудился я в лесу, а он целую ночь искал меня и весь от слез распух… Жалко!.. И она, брат, опасная нам – жалость эта…