Том 2. Последний из удэге

Вспомнив подслушанный им разговор в сарае, Сережа оглянулся: мелкокопытный, с серебряными ноздрями конек в яблоках – собственность Казанка – шел позади серых колыхающихся колонн навьюченным. Вел его, однако, не сам Казанок, а Бусыря, тяжело ступавший медвежеватыми толстыми ногами, видать, сильно потевший под сдвинутым на затылок малахаем. Казанок шел рядом, склонив набок белую головку в американской шапочке и пыля плетью, которая болталась у него на кисти. Иногда он неожиданно хватал Бусырю за ногу или, извернувшись, бил его каблуком сапожка по заду. Бусыря неуклюже отмахивался и кричал на него, но тотчас же его мясистое лицо расплывалось в улыбке: принимать издевательства за шутку было, очевидно, главным средством его самообороны в жизни.

Сережа с уважением поглядывал на Гладких, легко и сильно шагавшего впереди в мохнатых запыленных унтах, с закинутым за спину японским карабином. Под ворсистой рубахой, плотно облегавшей его могучие, статные плечи, перекатывались округлые мышцы. Их мягкое, атласное движение вдохновляло и радовало Сережу.

Незаметно поравнявшись с ним, Сережа попробовал вызвать его на разговор. Несмотря на то, что Сережа не, раз мечтал о встрече с подобным человеком и сам хотел быть таким же, он мало представлял себе, о чем с ним можно разговаривать. Наконец он высказал предположение, что Гладких должны быть хорошо известны эти места.

– Места? – переспросил командир, повернув к нему смуглое лицо, раздувая вороные усы. – Места, малец, ничего… Места, малец, кое-как, – добавил он, откровенно не поняв, о чем его спрашивают.

– Ну да, вы здесь давно живете… – почтительно заметил Сережа.

– О, мы здесь самые первенькие! – сказал Гладких с усмешкой. – Старик мой приплыл сюда… Обожди… Родился я в семьдесят седьмом – как раз в этот год тигра его покарябала… жили они тут к тому времю уж лет восемнадцать… Выходит…

– В пятьдесят девятом? – подсказал Сережа.

– Да, приплыл он сюда в пятьдесят девятом – вот когда он приплыл…

Сережа вспомнил, что в это время не было еще Суэцкого канала: отец Гладких плыл вокруг мыса Доброй Надежды, и плыл под парусами. «То-то ему было о чем рассказать!» – подумал Сережа, нарочно представляя себе не того скромного сивого мужичонку, о котором говорил вчера Мартемьянов, а доблестного пионера с бронзовой волосатой грудью и трубкой в зубах.

– Да что толку, – неожиданно сказал Гладких. – Приплыли они – и сели в лесу, как дураки. А ведь тут тогда – земля-а!.. – И он, сверкнув глазами, мощно повел вокруг своей тяжелой ручищей. – Староверы лет через двадцать какие десятины подняли!.. Видал, как живут? Здорово живут, малец! – воскликнул он с зычной завистью.

– А сильно она его… покарябала? – спросил Сережа.

– Тигра-то?.. У-у, покарябала на совесть. Можно бы больше, да некуда… из кусков, можно сказать, склеили.

– Здорово!.. А вы на них тоже охотились?

– И все-то тебе нужно знать! – Гладких легонько прихлопнул его по фуражке. – Охота у нас, малец, на белок… Восемь гривен шкурка в старое время. А убивали мы их по триста, по четыреста на человека за зиму… А то один год – был я еще мальцом вроде тебя – так много их навалило, по хатам бегали. Мы их палками били… До того, стерва, очумеет, – говорил Гладких, оживившись, – приткнется к жердине, а тут ее – хрясь! – Он рубанул рукой, показывая, как они это делали. – Потом – на рябцов: птица такая, ее буржуи едят… Бьют их тоже к зиме, чтобы не провонялись…

– Я ведь потому спросил, – сухо сказал Сережа (он начинал подозревать, что Гладких насмехается над ним), – потому спросил, что у отца вашего прозвище было «Тигриная смерть»…

– Было да сплыло: теперь уж он стар стал, в хате мочится… Вот дядька мой – тот, правда, даром, что восемьдесят лет – тот ужасно здоровый. Прошлый год кошку большим пальцем убил… Она в кринку с молоком голову встромила, а он как хватит ее под брюшину, из нее и кишки вон!.. Э-э, чего растянулись? – вдруг закричал Гладких, заметив, что колонны расстраиваются. – Подтянись! Болтуха, что смотришь? А, мать вашу!..

– Мать у меня здорова была, – продолжал он, снова присоединяясь к Сереже, – детей рожала, как щенят… И, поверишь, до чего дети важкие были – фунтов по четырнадцать!

Все это было мало интересно Сереже, но в голосе командира звучали такие насмешливые нотки, что казалось – о самом главном он нарочно умалчивает.

И Сережа все ждал, что вот откроется оно, это особенное и главное, а оно все не открывалось.

VIII

К полдню отряд вышел на речушку Сыдагоу. Гладких отдал распоряжение о привале на обед. Притомившиеся и притихшие было люди повеселели и с шумом рассыпались по лесу за хворостом.

Деревья стояли, опустив от жары неподвижную матовую листву, но от реки тянуло прохладой. Там уже звенели солдатские котелки. Партизаны, сбрасывая одежду, кидались в воду, визжа и отфыркиваясь, расплескивая голубые сверкающие брызги.