Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

И куда его несет олень — не знает; что кругом — не видит, все пестро, пестро, искры красные в глазах, огни по сторонам, словно бы кто тихим голосом поет женским, заунывно так, тонко выводит, ласково:

«Вот и я… Что ж ты… Слезай, бери!»

Встряхнул Пиля, открыл глаза — тьма кругом.

«Неужто ослеп я, неужто спал?»

Ночь. Звезды. Олени в куче, видно, давно остановились. Собаки спят. Удивился Пиля.

— Ночь, верно, ночь… хе.

Развел костер. Набросал по снегу хвой, раскинул на них шкуру, лег, а сам думает, греясь у огня:

«Надо богу помолиться, как поп-священник учил, Аркашка кривой, батюшка, отец».

Встал Пиля на колени, крестится, в небо смотрит, в Золотой прикол — звезду высокую, требует, кричит:

— Эй, Никола-батюшка! Слышишь, нет?! Давай мне скорей бабу, — пожалуйста, давай! Один я, сиротинка я… В каменный чум к тебе приду, в гости. Ты там за стеклом сидишь, знаю… В шапке… Ежели дашь, эй, Никола, и я тебе дам… я тебе палку поставлю, как ее… Мягкую… с ниткой, как ее… Слышишь? А не дашь скорей бабу, так и наплевать… И сам найду. Прощай, Никола-батюшка, русский бог-матушка.

Пиля так усердно, так часто в землю бухал, что вспотел. Мороз с дымом, с белой пылью, а Пиле жарко — стал снег глотать. Потом вытянул ноги и завяз в мертвецком, темном сне.

III

Так только в сказке бывает, в страшной и сладкой сказке.

— Вот олени, вот и собаки. Гляди, гляди: человек спит. — Девушка встала над Пилей, звонко смеется, в ладоши бьет: — Гляди, гляди!.. Страшный какой, губастый.

А Пиля дрыгает то правой, то левой ногой, губами чмокает, облизывается, должно быть, сладкую ежу ест, должно быть, сладкое вино пьет, видишь: в пляс пошел.

— Ха-ха-ха-ха…

Встряхнул Пиля, продрал сначала правый, дотом левый глаз. Сердце упало, ударило, кровью захлебнулось.

«Баба, женщина».

Узкие щелки раскосых глаз шире, шире. Открыл рот, в улыбку сложились губы, и ноздри стали раздуваться, как у хорька, почуявшего пахучий след белой куропатки.

«Баба».

Неужели сон? Нет, смеется. Живая, румяная, и серьги в ушах, на руках браслеты. Веселая.

— Здравствуй, — сказал Пиля и приподнялся.

— Здравствуй, — ответила живая, веселая.

Пиля изо всех сил обеими руками свою голову скребет, вынул трубку, достал уголек из полусонного костра.

— Ты кто такая? Девка? Баба?

— Девка.

— Откуда?

— Я? Смотри! — Она быстрой рукой ткнула вправо — звякнули в ушах висюльки. — Вот!

Дымок вблизи клубится. Чум стоит.

— Когда пришла?

— В ночь.

— Куда идешь?

— Не знаю… А ты куда?

Пиля подумал и сказал, усердно царапая руками спину:

— Я? Маленько знаю, маленько нет.

— Ищешь, что ли, кого? Может, оленей ищешь? — спросила она.

— Ищу, — сказал Пиля. — Тебя ищу, — и прищурил глаза.

— Меня-а-а? — насмешливо протянула веселая и так круто повернулась, что подол белой ее парки хлестнул Пилю по приплюснутому носу.

Пиля дружелюбно крякнул и чихнул. Потом лениво потянулся за жердиной, чтоб огреть сучонку, хамкавшую над самым его ухом. Глядь, а веселой-то и нет…

Пиля протер глаза: что за чудо, — нет. И чум пропал. И дым исчез. Эге-ге! На голове его зашевелились волосы, и безусый рот широко открылся.

Было серо кругом. Издыхал, валился наземь день. Надо бы есть, и собаки пищи просят. Нет, дальше от этого лихого места, дальше!

С трубкою в зубах, ошалело шагает Пиля лесом, оленей в поводу за собой ведет, острой пальмой железной просекает сквозь чащу торопливый путь.

Тьма все гуще. Все ослепло кругом, и в черной ночи, в черном морозе пересвистнулись шайтаны из края в край, и чьи-то голоса, то хохот, то рев, то песня. А сзади гонится проклятый черный дух, чу, чу, шуршит хвоей, — того гляди за шиворот сгребет. Ай!..

Как бросит тунгус оленей да ходом, ходом, сквозь тьму, сквозь страх.

Вдруг светом опахнуло.

— Стой! Куда! Эй, бойе![6]

Пиля враз остановился. Большой костер. Чум, старик и та… вот та… веселая…

— Что же ты, бойе, назад вернулся? — спросила она лукаво и стала выколачивать из сохатиной кости мозг.

— Как назад? — грубо проговорил Пиля. — Я вперед… Вперед да вперед.

Та раскатилась громким смехом и погрозила костью.

— Я стояла возле тебя, говорила с тобой. А ты сидел, сидел да повалился, как старый сохатый, и захрапел. Очень ты здоров спать, бойе.

— Врешь, — возразил Пиля и для угощенья подал старику свою дымящуюся трубку. — Я не спал.

— Не спал? Ха-ха…

— Что смеешься? Я был пьяный. Может, и заснул.

— Пьяный?.. — воззрился на него старик, и его сморщенное лицо сразу покрылось маслом. — Где же ты взял вина? До села надо два месяца идти.

— Где взял? — задумчиво переспросил Пиля. — Уж взял. Я знаю, где взял. Взял да и взял.

— Ну, поднеси мне, — сказал старик и сплюнул. — Где же вино?

— А вот! — нерешительно ответил Пиля и стал копаться в кожаной суме.

Он так долго там шарил, кряхтел, сюсюкал, что старик нетерпеливо крикнул:

— Ну, скоро? Давай! Чего моришь?

Пиля посмотрел сначала в прищуренные глаза старика, потом на девушку и сказал:

— Вспомнил. Это я во сне пил. Русский угощал меня… Михалка, во сне.

Тогда оба враз — старик и девушка — захохотали.

— Веселый ты, — сказал старик, трясясь от смеха и кашляя.

— Мало-мало веселый, — подтвердил Пиля и тоже улыбнулся.