Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

— Дьяволы! Погубили! — заорал он и грохнул по столу. — Ведь теперь они по всей тайге разблаговестят! Ни один черт носа не покажет! — Он схватил забытую Ивашкой рваную шапчонку и с размаху хлестнул ею приказчика. — У-у, дьявол! — и с яростью бросил ее в лохань.

У приказчика хлынули слезы, он закрыл ладонями лицо, повалился на стол, всхлипнул:

— Петр Абрамыч, побойся бога… Пасха… Горе у меня… Младенчик.

— Пасха? Горе? А у меня радость? Плясать, может, велишь, а?! — Он сорвал с гвоздя ружье, прицелился в стоявшего на одной ноге петуха и, выстрелив, снес ему голову. Обезглавленная царская птица долго летала по избе, обливая пол кровью.

ЧЕРНЫЙ ЧАС

I

— О-го-гой! — закричал тунгус Пиля.

И тайга отозвалась: «О-гой…»

Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба. Вынул изо рта неугасимую:

— Агык.

Резко, четко, словно шайтан к ушам: «Агык».

Пиля любил покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь — ответит, ну, значит, двое, не один.

Пиля — большой ребенок. Сколько же Пиле лет?

— Тридцать пиять.

Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем:

— Сорок… Мой старик есть, совсем маленько старый… Дай, друг, винца.

Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник, в книгу заглянул одним глазом и сказал:

— Тебе, чадо, сорок стукнуло.

А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет — может, двадцать будет, почем знать… Может, пятнадцать…

Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый зрак весны.

«Нет, зимно… Синильга — снег кругом, льды кругом, мороз».

Костер урчит, лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось, что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда! Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц.

Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнув, Пиля ткнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы:

— Скушно мне как, скуплю. Эй, баба, девка, иди!

Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла или так сдурел хозяин, может — игру завел.

Собаки выть начали. Вот олени примчались — скоком, скоком — стоп — окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар.

А Пиля все кричит:

— Ой-ой! Какой я один… Собака я!..

II

Стойте, ветры, не метите снег. И ты, кривая сосна, не качайся!

Солнце, где же ты? Ну! Ну? Разве не чуешь, что Пиля собирается в дорогу?

Крутятся вихри, воют шайтаны в трущобах темных, ходит ветер по вершинам, шумит тайга.

Смерть.

Кому смерть, а Пиле любо: да если б кругом Пили выросли ледяные горы, если б вся снеговая туча опрокинулась на землю и бешеный ветер рвал бы с корнями лес, — для Пили одна забава — встал, пошел:

«Эй… Эй!.. Сторонитесь, льды, прочь, крылатые, косматые вихри, эй… эй — умри, издохни, ветер, — Пиля идет! А куда? Хе-хе… Куда собрался Пиля?»

«Самую красивую найду».

Скликал оленей:

— Орон! Орон!

Связал гуськом, в ольгоун, на переднего, учуга, седло набросил.

Стоят олени, дышат, будто говорят:

«Найдем, найдем, самую красивую найдем».

И собаки черные крутятся возле — черные, а поседели — снег, мороз. «Найдем, найдем», — взлаивают хором.

Пиля весь погружен в сборы, неугасимую свою трубку некогда раздуть: торчит в зубах мертвой загогулькой.

— Айда вперед… Ко! Ко!

Куда? Прямо. В то место, где весна живет. Прямо. Даже не оглянулся Пиля на брошенное стойбище. А что ему? Пиле везде приют, был бы огонь да лес.

Сидит Пиля на переднем олене — олень рогастый, крепкий, — голова у Пили огромная — вот так башка, этакой во всей тайге не встретишь. Недаром все над ним смеялись: «Как ты и родился такой!»

Башка у Пили волосатая, длинная грива сзади, в косы плести Пиля не умеет. А поверху волос — какой-то колпак из красной тряпки.

С утра до ночи, с утренней зари до поздних ярких звезд, каждый день все вперед, вперед правит путь свой Пиля. А чего ищет — не находит.

Как стрела из лука, летит его взор туда, сюда: выйдет в долину речки — во все концы смотрит; взнесут его олени на вершину сопки — край неба виден, а того, что надо, — нет…

— Мне надо бабу, — говорит он каждой сосне кудластой, каждому гнилому пню.

«Может, жену, может, мать с сестрой?» — спрашивает его ветер.

— Бабу! — упорно твердит Пиля и свистит злобно, звонко, словно иглой каленой колет насквозь тайгу.

Он очень хорошо знает, что ему надо. Не жену, не сестру, не мать.

Ему надо все.

По-тунгусски:

— Аши.

По-русски:

— Бабу.

И мать, и сестру, и жену — все вместе.

Разве была у Пили когда мать? Он от поганого гриба родился, его шайтан принес. Не было у Пили матери, а надо. До зарезу надо. Тоскливо одному. Все один да один. Скушно.

И сестры у Пили не было, а надо.

А вот и самое главное, что надо Пиле, всему голова, страшно и подумать: жену.

— Ох ты, жена… — сладко простонал Пиля, зажмурился, ухмыльнулся во весь рот.