Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

— Веселый, верно, — сказала девушка и облизнула свои покрытые жиром пальцы. — Веселый, только дурной.

— Росомаха дурная. Я не дурной, — обиженно ответил Пиля; он жадно посмотрел на розовый горячий мозг, который отправила в рот девушка, на ее сладкие алые губы. И ему вдруг неудержимо захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал, и сел к костру.

— Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел.

— Врешь, — сказал он.

— Вру?

— Врешь. Дай-ка мне есть. Я голодный.

Она вскочила и дернула его за отсыревший рукав парки.

— Пойдем… Тогда будешь знать, кто врет. Пойдем.

— Ну, пойдем, — недовольно сказал Пиля и поднялся. — Мне все равно. Пойдем. Куда это?

Девушка пустилась рысью. Серьги ее звенели, он еле поспевал за ней.

— Стой! — крикнула она. — Видишь?

Они стояли у потухшего костра, на том лешевом месте, где провел он прошлую ночь. Пиля обомлел. Ледяным холодом сковалось сердце. Но вот глаза его засверкали, он исступленно завизжал:

— Ты не баба! Ты шайтан! Ты мертвая!!

Та в испуге прочь. И вдруг захрипела: тунгус схватил ее за горло и бросил в снег.

— А, шайтан! — шипел он. — Вот узнаю… кто ты есть… Ага!

Оба, урча, барахтались в снегу. Она со всех сил теребила его волосы, грызла губы, билась. Он рвал на ней парку, рубаху и хрипел, словно бешеный волк, которому скрутили морду.

— Геть!! — раздался внезапный окрик старика, и по большой голове Пили стукнула, как по пустому котлу, жердина.

Пиля вскочил и отряхнулся. Поднялась и девушка: она закрыла лицо руками — яркий месяц в глаза светил — и отвернулась.

— Ну?! — сердито проговорил старик и подбоченился.

Пиля пощупал затылок — вспухла шишка — и сказал тонким, виноватым, заискивающим голосом:

— Ты меня огрел ладно.

— Да-да… Хорошо огрел, — хрипло дыша, согласился старик.

— Ничего. В самый раз. Больно ладно, — отчетливо сказал Пиля. Он поймал ухом таящийся смех девушки и моргнул в ее сторону. — Я думал, она шайтан. Нет, баба, самая настоящая, самая живая, сладкая. Вот возьму ее к себе. Она дочь твоя?

— Дочь. Сирота.

— Эй, как тебя зовут?

— Гойля, — тихим голосом отозвалась тунгуска.

— Ладно. Гойля так Гойля. Ну, разовьючь моих оленей. Поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей.

— Сделаю, бойе, сделаю, — покорно сказала девушка и побежала.

— Пойдем ко мне, толковать надо, — проговорил старик. — Кто ты есть? Впервые вижу.

— Я есть Пиля Иваныч Дункича, — по-русски сказал тунгус.

Голос зазвучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так.

Оба пошли к костру. Старик шел вперевалку, раскорячив кривые ноги и подпираясь жердью. Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок.

IV

Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женой в собственном чуме.

Старик на другой же день ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца — живые были, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец — поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об стену с маху бил:

— Нет, не стукат, помирал совсем.

Ничего не жаль — ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы хоть и мертвые, а жаль. Но Гойлятак ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом, часы.

— Гойля!

Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил: дочери да Пиле.

Пускай шагает по сугробам старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме, разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно и такой вкусный пар клубится от котла.

— Гойля! Эй!..

Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движения ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет.

— Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя все равно как… — Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись, убегали прочь. — Все равно как… ну, это… Ах, Гойля!

— Как мы будем жить, — прозвучал ее голос. — Ты бедный. Оленей у тебя нет.

— У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить.

— Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи?

Пиля быстро сказал:

— Я пойду к шаману. У него волшебный бубен.

Гойля насмешливо прищурила глаза.

— Ой, какой могучий шаман. Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх… — губы ее криво улыбнулись, и дрогнула крутая бровь.

— Да, — ответил Пиля, и кончики ушей его вспыхнули жаром, а Гойля захохотала и захлопала в ладоши.

— Отчего у тебя большая голова? — лукаво спросила Гойля.

— Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой.

— Вот как! Отчего?

— Оттого, что ты станешь целовать… Оттого, что…

— А ты умеешь целоваться?

— Я? — Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы рукавом и тихо сказал: — Нет.

— Ха-ха-ха… Зачем же тогда взял себе Гойлю?

Пиля снял свой красный колпак и с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:

— Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.