Том 2. Проза и драматургия

Короткевич (к залу). Бориса Игнатьевича Корзуна я видел два раза. Первый — на митинге, когда началась война. Второй раз — когда Саша Сорокин передал мне приказание встретиться с ним. Я пришел на лодочную станцию. Голову ломал, зачем это я понадобился Корзуну. Был я всего-навсего «аэродромщиком». Работал на станции аэродрома, заряжавшей аккумуляторы. В группе нас было четверо. Старший — Саша. До войны он работал на заводе и теперь обучал нас, как совершать диверсии так, чтобы они походили на технические неисправности самолета. Я был рядовым винтиком подполья. Но Корзун пожелал встретиться именно со мной. Я думал, что он, наверное, заинтересуется эскадрильей самолетов дальней авиации, которая к нам недавно прибыла. Еще я был удивлен, что он назначил встречу вечером, когда до комендантского часа осталось всего ничего… Он уже сидел на причале с удочкой. Сказал мне, что за ракитинский бой я представлен к ордену. И еще — что верит мне абсолютно. Так и сказал: «Верю тебе абсолютно». Добавил, что не всем людям верит и поэтому выбрал меня, рядового бойца, для важного поручения, о котором не знает ни одна живая душа. Передал мне пакет. Бумаги были хорошо завернуты в клеенку. Пакет этот надо было сейчас же доставить в отряд к Черткову. Сейчас же. Он сказал, что у меня теперь нет права умереть, пока я не выполню задания. Я спросил, что в пакете. Он ответил, что в этом пакете — наш долг перед Родиной. Больше ничего не сказал. И еще — приказал отправиться тотчас же и в город больше не возвращаться. Я очень тревожился за свою сестренку Любаню, но надеялся, что ребята позаботятся о ней. У меня с собой были пистолет «люггер» и тесак в сапоге. Я взял лодку и тихонечко погреб. Когда отплыл, Борис Игнатьевич Корзун сидел на причале с удочкой и смотрел мне вслед. У него клевало, но он не замечал… Когда я проплывал мимо офицерского пляжа, ко мне пристал какой-то молодой немец, сел в лодку. Я уже хотел было его застрелить, а потом — грести что есть мочи, оторваться, но оказалось, что ему просто надо на ту сторону. Я перевез… Стемнело, пошел дождь, и на этой лодке я выбрался из города, минуя контрольно-пропускные пункты…

* * *

^{Появились Кондаков, Янишевский, Лариса. Устало и печально сели на стулья.}

Янишевский. Рем, ты не куришь?

Кондаков. Бросил.

Янишевский. А я, как назло, в этот костюм не переложил.

Лариса. Рем Степанович, он даже не шелохнулся.

Кондаков. Я с него глаз не сводил.

Янишевский. Нет, на таком зрителе я еще не работал. Иногда приезжаешь в район со спектаклем, а там — получка. Ну и зритель идет — не тонкий. Но играть надо. Играешь. А этот… Никакой реакции. Я когда увидел его, знаете, ужаснулся. Вы его не боитесь?

Кондаков. В каком смысле?

Янишевский. Ну, для меня он — как с другой планеты. Не боитесь, что он встанет, как железный дровосек…

Кондаков. Для того чтобы лечить человека, надо его любить. И я имею в виду не медицинский суррогат этого слова, а его всеобщее гуманистическое значение. Мало быть добросовестным слесарем, скульптором, портным, фармакологом… надо быть еще и Айболитом.

Лариса. А вы — Айболит?

Кондаков. Учусь.

Лариса. Я так верила в это… а он даже и не шелохнулся.

Короткевич. Ночью я бросил лодку. Сначала я шел по дороге. Беспросветно лил дождь. По дороге идти было трудно, да и опасно, я пошел лесными окраинами.

Лариса. А вдруг он никогда не заговорит?

Янишевский. По крайней мере у нас будет совесть чиста.

Короткевич. Это меня спасло. Потому что ночью по дороге прошло много немецких войск. Машины с солдатами. Пушки. Даже танки. Они двигались в ту же сторону, что и я. Я, как собака, почуял недоброе.

Кондаков. Может, совесть будет чиста у вас, но не у меня. Мы провели всего лишь первый сеанс. Ну и что? Нет удачи? А я и не ждал ее. Это только физикам легко. Им как яблоко ударит по макушке, так сразу и открытие. А у нас… Мы посылаем корабли к другим планетам, но до сих пор не разобрались в самих себе.

Короткевич. Стало светать, я вышел к деревне Жодичи. Боялся постучаться в какой-нибудь дом, хотя здесь уже начинался партизанский край. Пакет жег мне душу. Я забрался в мокрый стог сена. Сквозь сон слышал дальнюю стрельбу пушек. Еды у меня не было.

Янишевский (Кондакову). Ну, а вот во мне ты можешь разобраться?

Лариса. В мужчинах он хорошо разбирается. В женщинах — хуже.

Кондаков. В тебе? Ну, давно уже сказано, что актер — это не профессия. Актер — это диагноз.

Янишевский. Диагноз? Ты, наверное, на всех людей смотришь, как на своих пациентов?

Кондаков. Ну почему же… В мире есть определенный процент людей без отклонений от нормы.