Том 2. Вторая книга рассказов

– Я знаю, что я – неблагодарное и дурное <со>здание, но я так не могу дольше жить, привыкшая к той жизни, от которой ты меня освободил, чтобы сменить на эту. И там, зная, что я живу во грехе, я утешалась, что есть другая, достойная жизнь, теперь же, не ставши ни счастливее, ни добродетельнее, я лишена и последнего утешенья. Я знаю, что я тебя огорчаю, прости меня за это Христа ради, но дай мне уйти назад.

Так она меня покинула.

Часть 24

Продавши своих рабов, дом и красильню и заплатив вырученными деньгами за должников, сидящих в тюрьме, я поселился со слепою овчаркою на чужом огороде, карауля его за шалаш и пишу. Пришедши к убеждению, что всякий путь, считающийся единственно истинным, ложен, я считал себя мудрее и свободнее всех. Так я прожил лет 20, и слухи о моей жизни и учении распространились далеко за пределы столицы и привлекли ко мне множество людей. Так как мои слова не связывались с определенным божеством, то они принимались равно христианами, язычниками и евреями. Презирая деньги, я часто встречал своих посетителей с грубостью, принимаемою ими за простоту, считая, что обращение должно главным образом сообразоваться с удовольствием, доставляемым тому, к кому оно направлено. Так прошло много лет, как однажды у меня явилось сомнение, не есть ли мое отрицание пути тоже путем, который должен быть отброшен? Проворочавшись без сна до рассвета, поутру я вышел из шалаша, уверенный не возвращаться назад, но не зная, куда идти, и слепая овчарка залаяла на меня, как на чужого.

Нежный Иосиф

С. С. Лознякову

Часть первая

I

Провяли дороги. Желты ми полосами, словно разогнутые лучистые венчики потемневших окладов, лен лежал на зеленом лугу, бурея срединой, золотея к концам. Высокие тучи не грозили дождем; ветер с хрустальных озер развевал уже зимнюю тишину пестрого леса. По застывшей утром дороге гулко стучали колеса, и лицо ездока, круглое и розовое, еще покраснело от нежгучего холода.

Заворотив у часовни, остановился он у высокой избы, откуда видно было холодную синюю воду, большой дом в желтой аллее берез и леса широко по краям.

Заметивший его в узкое окошко старик поспешно вышел, говоря:

– Ах, баринок, не ждали мы вас сегодня. Как же тетушка ваша Александра Матвеевна порешили?

– Вот я приехал к вам по этому делу. – Соскочив с одноколки, он оказался высоким и плотным, в толстой куртке и больших сапогах; лицо круглое и нежное, как у ребенка; слегка картавил.

Мужик продолжал:

– А у нас беда какая!

– А что?

– Пашку-то вчера зарезали на фабрике.

– Не может быть!

– Насмерть, прямо ножом в живот.

– Кто же, нашли?

– Как не найти! Он никуда и не бежал, зараз схватили.

– Может, вам неудобно будет, что я к вам зайду?

– Нет, что же. Дело делом, мы вам всегда рады и благодарны весьма и вам и барыне. Ведь еще покойника Григория Матвеевича знал я таким же, почитай, как вы теперь.

Подымаясь высоким старым крыльцом, Иосиф Григорьевич из вежливости расспрашивал подробности несчастья, вспоминая и Павла убитого, лицом и ростом походившего на него, Иосифа Григорьевича Пардова.

– Как же Марина? – спросил он, охваченный запахом синего ладана в тесной избе.

– Не знаю; наверное, в Питер съедет к тетке покуда.

Молча достал Парфен чашку из отдельного шкапчика, сам накрыв стол; бабьи голоса заглушенно гнусавили из избы через сени.

Деловито и сухо поговорили о делах. Иосиф встал уходить, как в двери будто вдвинулась невысокая женщина в темном платье, в белом платке. Не замечая гостя, заговорила быстро и взволнованно:

– Парфен Ильич, отпусти меня тотчас в Питер, невмоготу мне здесь; прошу тебя, как маменька вечор молила тебя: отпусти меня тотчас; постыло мне все здесь: дом, озеро, дороги, леса – все постыло мне.

– И отец с матерью опостылели?

– Зачем пытаешь? Ты знаешь, покорна ли я, ласкова ли я до вас, бегу ли работы, да не время теперь об этом; душа моя погибнет, коль останусь… – И она заплакала, не моргая. Парфен стоял, не говоря, и смотрел, как Маринины слезы скупо скатывались по щекам на углы платка.

– До свиданья покуда, не огорчайтесь слишком, – сказал Иосиф Григорьевич, берясь за скобку.

– Простите, сударь, что девка так вбежала: вне себя она. Поди к матери: думаешь, очень интересно барину смотреть на ваши бабьи слезы? У баб ведь всегда глаза на мокром месте бывают, – добавил он к гостю.

– Ах, что вы, что вы! пожалуйста, не стесняйтесь, мне давно пора, тетушка ждет.

Марина снова заговорила:

– Что таить мне слезы мои? Пусть весь свет глядит, что до того? Была душа моя чиста, как любовь моя чиста была. Отпусти меня тотчас, чтобы не впасть мне в отчаянье. Что теперь мыслю, чего желаю? – смерти! Стукни, стукни в дверь, гостья званая, смерть милая!

Она села у двери на лавку, не закрывая лица, и те же скупые слезы крались вдоль щек к платку. Твердо три раза простукнуло что-то в окно. Все вздрогнули, а Марина застыла, перекрестившись. У окна, стуча кнутовищем, стоял толстый седой поп, разводя приветственно руками. Громкий голос доносился через стекла внутрь.