Том 2. Вторая книга рассказов

Иосиф не видал Арины, продолжая ее держать, но что-то в ее шепоте так его напугало, что, чиркнув спичкой, он поднес ее к лицу своей собеседницы. Она была бледна и улыбалась тихо, как всегда, когда стирала, когда яблоки мочила, когда тетушке докладывала что-либо.

Зажегши свечку в бельевой каморке, спросил:

– А что твой муж, Пармен?

– Пармен спит, – улыбнувшись, молвила Арина, но глаза ее так же бегали и блестели.

– А ты на стирку собралась?

– А я на стирку собралась.

Снова чьи-то шаги заставили их смолкнуть. Лизавета Петровна в юбке и кофте, войдя, заговорила:

– Что за собрание? Чего вы не спите, Иосиф Григорьевич? Какой срам: с бабами по ночам в каморках торчать! А тебе чего тут надобно? – обратилась она к Арине.

Так как та молчала, Иосиф сказал:

– Она за бельем пришла.

Лизавета Петровна, свистнув, прибавила:

– Знаю я ее белье! Вон, воровка, чтобы духу твоего не было здесь!

– А что тетушка? – спросил Иосиф.

– Что тетушка? Запарился парень; тетушка спит.

Скрипнула дверь уже спальни; Лизавета мигом задула свечку, и все трое, притаившись, увидели, как вышел Пармен без сапог, опустив бычьи глаза. Тетушка в одной рубашке, с размазанными румянами, держа свечу выше головы, поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать в лоб уходящего. Пармен, тихо и тяжело ступая, удалился, никого не заметив. Двери закрылись, и свет исчез. Арина сказала:

– Пармен спит, тетушка спит.

– Погоди, тебе это так не пройдет, негодная! – проворчала Лизавета.

IV

Чтобы отослать обратно лошадь, отправляясь до вечера в Полища, Иосиф ехал с Парменом. Он пристально, по-новому, разглядывал его высокую фигуру и румяное лицо с большими черными усами, бритым затылком и огромными воловьими глазами, почти всегда опущенными, – такое же, как всегда, серьезное и важное. Ночное явление Иосифу казалось сном, хотелось расспросить, но не знал, как начать; начал наконец:

– Что жеребец, все хромает?

– Хромает.

– За ветеринаром ты верхом ездил?

– Я.

– Тебе еще много работы, Пармен?

– Достаточно.

– Еще по ночам мы не ездим, как другие.

– Не ездим.

– Спать можно вволю.

– Действительно.

Иосиф, помолчав, начал снова:

– А что Арина, жена твоя, здорова?

– Здорова, что ей делается?

– А ведь я тебя вчера видел, Пармен.

– Чего-с?

– Я говорю, вчера тебя видел, как ты от тетушки коридором шел ночью.

Пармен, покраснев, молчал; Иосиф, сидя рядом, пристально смотрел на соседа и на его губы, которые целовали тетушку. Наконец Пармен промолвил:

– Видели, так уж что же таить? Отпираться не стану; только лучше вы, барин, не говорите барышне, что вы меня видели: ничего из этого не выйдет, а им конфузно будет.

– Я и не думаю говорить. А ведь она старая, тетушка-то?

– Старенька, – недовольно отозвался Пармен и заговорил о другом.

Быстрые речки шумели под шаткими мостами, но болота и лужи белели первым льдом с узором кругами.

Иосиф Григорьевич, не сгоняя все одной мысли, снова заговорил:

– А послушай, Пармен, нельзя ли мне достать?.. – и умолк.

Кучер, будто думая о том же, ухмыльнувшись, спросил, понизив голос:

– Девку?

– Да, – чуть слышно подтвердил барин.

– Это можно.

– Ты постарайся…

– Будьте покойны.

Кто тебя, дремучий лес,
Возрастил на той вершине? –

донесся басистый голос из лесу; путники остановились.

– Никак отец Петр распевает; покричать ему, а то он тут до вечера пробродит, даром проедемся.

– Он любит гулять?

– Любитель.

– Охотится?

– Так, больше бродит.

На их окрики послышался недалекий ответ и вскоре, хрустя по льду и сухим веткам, из лесу вышел в подобранном подряснике с палкой отец Петр, толстый, седой и румяный.

– Издали слышали ваше пение.

– Воспевал, воспевал; вдруг слышу конский топот, окрики человеческие, колес стукотанье, – и постремился к вам напрямик.

– А мы к вам; вы свободны?

– Свободен во Христе, свободен; милости просим. Отпустите Пармена и пройдемтесь: тут прямиком недалеко, версты полторы, по звериным тропам проведу вас, болота все застыли.

Пошли осенним, тихим лесом, вспугивая тяжелую дичь, любуясь и скользя по заиндевевшей земле. Отец Петр говорил беспрерывно, словно пьяный ясным небом, свежим ветром, холмами и лесом. Быстро шагая тяжелыми сапогами, он то останавливался, закинув голову вверх, то ломал лед палкой, то слушал низкий полет глухарей.

– Люблю, люблю! – приговаривал он и опять шагал, затягивая басом:

Кто тебя, дремучий лес…

Перескакивая через ручей, провалился, и мелкая серебряная форель билась, выброшенная водою на лед. Мокрый, стоя в воде, ловил он рыбу руками и снова пихал осторожно толстыми пальцами под нежный лед.

– Люблю, люблю! – повторял он.

Придя домой, он сел за пианино и, широко расставляя пальцы, снова запел свой «дремучий лес».

Из двери вышла толстенькая женщина и сказала:

– А пианино, отец, я от тебя отберу.

– Дело твое.

– Дочь моя, Екатерина, вдовствующая, – представил ее отец Петр Иосифу.

Вдовушка свободно заговорила, поводя круглыми глазами и вздернутым носом.

Жила она далеко на фабрике, где жила и другая тетушка Иосифа, Марья Матвеевна, о которой тотчас и повели беседу.