Том 2. Вторая книга рассказов

Иосиф, вытолкнув сопротивлявшуюся и продолжавшую кричать Арину за плечи, поспешил к Александре Матвеевне, лежавшей в непритворном обмороке.

Придя в себя, опустив загнутые рукава, тетушка разбитым и сладким голосом прошептала:

– Это правда, насчет этой девочки?

Иосиф утвердительно кивнул головой. Приподнявшись, дама еще слаще спросила:

– Как же это было в первый раз? Ты должен мне сказать это. Погоди, я позову Лизаньку.

Но не успела она дотронуться до сонетки, как сама Лизавета явилась с ворохом платьев в охапке и с какими-то коробками подмышкой. Молча она швырнула это перед тетушкой, и черные, серые, голубые кофточки из ситца, шерсти, сатина разлетелись пестрой стаей. Голубой сатиновый лифчик лег на колени Александры Матвеевны. Лизавета была в черном платье с белой пелериной, как сестра в общине. Тетушка прошептала:

– Боже мой, она сошла с ума!

Лизавета Петровна, молча насладившись эффектом, заговорила:

– Прощайте. Счастливы будьте с новым амантом; чужого мне не надо, вот ваши подарки; нага пришла, нага и уйду.

– Право, она с ума сошла, бега, дитя, уговори ее.

– Куда это, как угорелый, бежишь? Чуть с ног не сшиб, братец! – заговорила толстая дама, на которую в коридоре налетел Иосиф.

– Ах это вы, Анна Матвеевна?

– Она самая, на дворе у вас никого, в передней – никого, перемерли вы все что ли в вашей яме?

– Нет, зачем же?

– Хотела всенощную застать, гнала лошадей. Будете служить? Что же сестрица-то, присноблаженная, здорова?

– Здорова, благодарю вас.

– Спит? Мажется?

И первая гостья, тяжело ступая по лестнице, прошла в отведенную ей комнату умываться. На дворе вокруг занесенной кибитки суетились закутанные люди.

VII

Старую барышню редко посещали гости, но раза два-три в год съезжались всегда почти одни и те же личности, иногда привозя с собою, пользуясь деревенскою простотою нравов, и своих гостей, вообще, людей, от которых ждали или которым хотели доставить развлечение в зимней глуши. Часто же привозили людей, нигде не могущих доставить особенного удовольствия, просто так, «за компанию». Так и теперь, кроме отца Петра и местной учительницы, гостей, так сказать, приходящих, приехало четыре компании, которые расположили как-то географически, то есть ближайших по расстоянию – ближе к спальне, более отдаленных путников – подале. Впрочем, так как компании были смешаны в смысле пола и возраста, то, натурально, вышло вроде пасьянса, где в конце все короли оказываются в одной кучке, все дамы – в другой, валеты – в третьей. В комнате Иосифа поселили двух сестер Гамбаковых, Павлу и Зинаиду, очень ветхих старушек, бедных соседок древнего рода, имевших на двоих одного мопса. Были они до чрезвычайности похожи одна на другую, вечно зябли и о чем-то между собою ссорились.

Анна Матвеевна, хотя и составляла одна всю компанию, но по-сестрински разделила свое временное помещение с фабричной Марьей Матвеевной. Анна была младшая из трех Пардовых и отличалась большим здравым смыслом и полным телосложением, чем немало гордилась. Жила она в уездном городке, часто ездя даже в столицы по делам, так как была родом стряпчего. Как она вела дела, одному Богу было известно, но была упорна, не боялась волокиты, каждое дело доводила до сената и на недостаток клиентов не жаловалась. Всегда была в хлопотах, бесконечно рассказывала всякому о своих делах трубным голосом; последнее время стала припадать, но ходила еще королем. Всегда жила одна и к людям была строга; даже временно разделить комнату с сестрой Марьей согласилась с оговорками. Марья Матвеевна, приехавшая с фабрики впятером – с дочкой Соней, Екатериной Петровной Озеровой, ее сыном Виктором и местным деятелем Иваном Павловичем Егеревым, – была единственная из сестер Пардовых, променявшая свою древнюю фамилию на демократическое и притом не русское прозванье Дрейштук. Хотя ее муж, инженер Дрейштук, умер уже лет десять тому назад, прожив лет двенадцать на фабрике, вдова не захотела менять насиженного места и устроилась с другой вдовой же, дочерью отца Петра Екатериной, кормя обедами бессемейных и не слишком солидно поставленных служащих. При них же находилась дочь одной, горбатая Соня, девочка здоровая с виду, кроме физического недочета, но страдавшая какими-то странными припадками, и сын второй Виктор, пятнадцати лет, по шалостям и недетской злобе считавшийся наказаньем Божиим.

Прибывший с ними Иван Павлович Егерев занимал гораздо более значительное место в жизни фабричного общества, чем, казалось, могло ему давать его скромное служебное положение, никому в определенности не известное.