Том 20. Плодовитость

Когда оба трупа, жертвы загадочной катастрофы, были обнаружены, всех охватило смятение. Моранж унес с собой свою тайну, совершил жестокий акт правосудия в припадке безумия, быть может, для того, чтобы покарать Констанс, а быть может, для того, чтобы загладить свою старую вину перед Дени, вознаградив его за потерю брата, из любви к маленькой Гортензии, которая теперь может жить, не зная горя, со своей послушной и красивой куклой Марго. Устранив орудие преступления, он уничтожил возможность нового преступления. Одержимый навязчивой идеей, он, вероятно, не задумывался над существованием стихийного правосудия, не подвластного разуму, которое, подобно урагану, с жестокой невозмутимостью косит человеческие жизни. Он этого не знал: он действовал. Но на заводе все в один голос твердили, что Моранж окончательно спятил, что только он один виновник несчастья, тем более что никто не мог понять, почему лампы были выключены, а дверцы люка широко распахнуты; никто не представлял себе, как он мог сорваться в пропасть, прекрасно зная о ее существовании, и каким образом упал за ним следом несчастный молодой человек. Впрочем, вскоре после этих событий, когда консьержка дома, где жил Моранж, рассказала о чудачествах покойного, о чем после посещения его квартиры комиссаром полиции узнали все, последние сомнения исчезли, — старик бухгалтер уже давно сошел с ума. Да, такого безумца давно пора было упрятать в больницу! Достаточно посмотреть, в каком ужасающем состоянии была его квартира: в кухне грязно, как в хлеву, в гостиной с мебелью в стиле Людовика XIV, покрытой пылью, — полное запустение, в столовой — все вверх дном, дубовая мебель, сдвинутая неизвестно зачем к окну, загораживает свет, и там темно, как в погребе. Только в комнате Рэн царил идеальный порядок, благоговейная чистота, мебель из белой лакированной сосны блестела, как зеркало, — очевидно, ее протирали ежедневно. Но признаки безумия проступали особенно убедительно в спальне, превращенной в музей реликвий, где все стены были увешаны фотографиями жены и дочери Моранжа. Над столом, что стоял против окна, было устроено нечто вроде алтаря, который Моранж в свое время показывал Матье. В центре, — словно сестры-близнецы, красовались Валери и Рэн, снятые, когда им было по двадцать лет, а вокруг было аккуратно расставлено и развешано множество их фотографий в разные годы: когда они были еще совсем маленькими, потом молодыми девушками, потом взрослыми женщинами, в различных позах и туалетах. И тут же на столе, словно жертвоприношение божеству, было обнаружено более чем на сто тысяч франков золотых и серебряных монет, и даже целая груда медных су — все состояние бухгалтера, которое он копил столько лет, питаясь черствым хлебом, как нищий. Наконец-то стало известно, куда уходили его сбережения: он отдавал их двум любимым женщинам, которые по-прежнему были для него всем — волей, страстью, гордостью. Терзаясь мыслью о том, что, мечтая сделать их богатыми, он невольно стал их убийцей, Моранж копил для них эти деньги, которых они так страстно жаждали, которые потратили бы с таким восторгом. По-прежнему только для них он трудился, им отдавал все заработанное, осыпая их золотом, не тратя на свои личные прихоти ни одного су, ибо в своем бредовом служении милым сердцу призракам он желал лишь одного — порадовать, ублаготворить тех, кто навеки его покинул. И долго еще в квартале передавали из уст в уста историю сумасшедшего старика, который уморил себя голодом, хотя, как обнаружилось, обладал огромным состоянием, — в продолжение двадцати лет он копил деньги и клал их все до последнего су, как кладут букет цветов, на стол у портретов жены и дочери.