Том 20. Плодовитость

Кто умер? Наконец они поняли, что она имеет в виду доктора Года. Действительно, знаменитого хирурга нашли в его кабинете на диване мертвым, но причины смерти так и оставались невыясненными. По этому поводу ходили странные и скабрезные слухи вперемежку с трагическими и нелепыми. В шестьдесят восемь лет Год, по-прежнему неисправимый холостяк, был еще, что называется, в полном соку, не прочь был позабавиться с признательными молодыми пациентками, если и они того желали. И Матье припомнил, как однажды в его присутствии Серафина, доведенная до бешенства тем, что нож хирурга, лишив ее пола, одновременно лишил ее и способности испытывать страсть, мечтала вслух о чудовищной мести: «Ах! Если бы мы все, кого он оскопил, собрались как-нибудь вечером, нагрянули к нему и оскопили его самого!» Их ведь были тысячи и тысячи. Они были тут, рядом, бок о бок с ней, ей виделась толпа, армия, целое племя, сотни тысяч оскопленных женщин, которые врываются к знаменитому хирургу — и даже стены его кабинета рушатся, не выдержав ярости мщения. Из множества ходивших по городу необычайных версий о скоропостижной смерти Года больше всего Матье поразила одна. Говорили, будто его нашли на диване голым, искалеченным, окровавленным. Когда Серафина заметила, что Матье смотрит на нее, как в кошмаре, навеянном этим печальным бдением, она повторила с той же бессмысленной гримасой душевно больного человека:

— Он умер, мы все к нему пришли.

Это было неправдоподобно, невероятно, но, как знать, где правда, а где плод больного воображения… И ужас сковал его холодом, холодом тайны, которой суждено навеки остаться нераскрытой.

Бутан осторожно нагнулся к Матье и прошептал:

— Не пройдет и недели, как она окончательно лишится рассудка, начнет буйствовать, и ее придется запереть в сумасшедший дом.

Неделю спустя на баронессу Лович надели смирительную рубашку. Стерилизация окончательно расстроила ее психику, не говоря уже о том, что немалую роль в ее безумии сыграла невозможность удовлетворить свои желания. Ее пришлось изолировать, к ней не пускали посетителей, ибо во время припадков буйства она произносила непристойные слова, сопровождая их отвратительными жестами.

Матье и Бутан бодрствовали подле Констанс до самого утра. Она так и не разжала губ, не подняла век. На рассвете, когда взошло солнце, она повернулась к стене и испустила дух.

IV

Снова прошли годы, Матье уже исполнилось шестьдесят восемь лет, а Марианне шестьдесят пять, когда в самом расцвете благосостояния, которым они были обязаны своей вере в жизнь, своему мужеству, последняя, самая тяжелая битва чуть было не сломила их, не свела в могилу, отчаявшихся и безутешных.

Как-то вечером Марианна слегла в постель, ее лихорадило, она совсем упала духом. В семье начался разлад, принимавший все более грозный оборот. Началась злополучная, а потом просто грязная ссора: мельница, где властвовал Грегуар, восстала против фермы, управляемой Жерве и Клер, а привлеченный в качестве арбитра Амбруаз подлил еще масла в огонь, ибо судил обо всем из своей парижской конторы с позиций крупного дельца и не принял в расчет накала страстей. Марианна, которой руководило материнское желание водворить мир между детьми, тайком от всех отправилась к Амбруазу, после чего и слегла, пораженная в самое сердце, отчаявшись в будущем. Сын принял ее почти грубо, и она вернулась, испытывая невыносимые муки, словно неблагодарные сыновья, ссорившиеся между собой, готовые пожрать друг друга, рвали на части ее окровавленное тело. Бедняжка не в силах была подняться, но умоляла Матье молчать, уверяла, что врач ей совершенно ни к чему, клялась, что у нее ничего не болит, что она совсем здорова. Но она угасала, и Матье понимал, что она слабеет день ото дня, снедаемая неутешным горем. Неужели это возможно? Неужели их ласковые, любящие и горячо любимые дети, выросшие у них на руках, окруженные заботой, ставшие их радостью, гордостью, победой, дети, плод их любви, сплоченные вокруг родителей в своей преданности, в священном братском союзе, — неужели теперь они тянут в разные стороны и настолько ожесточились, что готовы погубить друг друга! Значит, правду говорят, что чем больше семья, тем обильнее вызревает урожаи неблагодарности, и как справедливо, что только в свой смертный час человек может судить о том, был он счастлив или несчастлив.

— Увы! — говорил Матье, сидя у постели Марианны и держа ее лихорадочно горевшую руку в своей, — стоило ли бороться, стоило ли побеждать, чтобы теперь нас постигло такое горе, терзали тяжкие муки! И все же мы будем бороться до последнего вздоха, ведь человек завоевывает счастье свое в страданиях и слезах… Будем же надеяться, бороться, побеждать и жить!

Но Марианна утратила все свое мужество, совсем пала духом.

— У меня нет больше сил, я побеждена… Раны, которые наносили мне чужие, легко затягивались. Но эта рана — от моей же крови, во мне самой течет эта кровь… моя собственная кровь душит меня… Все, созданное нами, разрушено. Теперь, на пороге смерти, наша радость, наше здоровье, наша сила — все это оказалось миражем.