Том 3

В это время пожарный капельмейстер высоко поднял руки. Когда его руки начали тихонько опускаться, по гулкому фойе потекли горестные медные звуки. К Холмову приблизился, чтобы сменить его, коренастый стриженый юноша, белобрысое лицо которого с облупленным носом показалось очень знакомым.

— Я Анатолий Величко, — почти шепотом сказал юноша, заметив удивление на лице Холмова. — Рад вас видеть, Алексей Фомич.

С той же подчеркнутой бережливостью Руднев снова взял Холмова под руку и увел в небольшую комнату с диваном и мягким креслом. Холмов опустился в кресло и мысленно повторял: «Сгорел… заполыхал и уже нету…»

С тем же ни на минуту не забываемым чувством своей ответственности Руднев налил в стакан минеральной воды и предложил Холмову выпить. Наблюдая, как он подавал стакан, как хозяйски твердыми шагами мерил комнатку, каким задумчиво-грустным по необходимости было его молодое, энергичное лицо, Холмов невольно подумал: «Как же он горд собой и своим делом! Надо полагать, про себя Руднев решил, что именно он, не дожидаясь указания, смело, как герой, поднял уроненное Стрельцовым знамя района, и уверен в том, что это знамя находится в надежных руках…»

Руднев остановился, заслонив спиной окно и, глядя на Холмова печальными глазами, рассказал о том, как умер Стрельцов. Случилось это позавчера на поле совхоза «Левобережный». В тот день совхоз начал сеять озимые. Между директором Андриановым и главным агрономом Сотниковым возник спор, какой сорт пшеницы надо сеять. Сотников дал распоряжение сеять «пономаревку», рекомендованную Стрельцовым. Андрианов же указание Сотникова отменил и приказал завезти на поля «прикубанку-106». Тогда Сотников позвонил Стрельцову. Возмутившись, Стрельцов немедленно приехал в совхоз. На поле, прямо возле сеялки, с ним и случился сердечный приступ. Вызвали «Скорую помощь». Не приходя в сознание, Стрельцов по дороге в Камышинскую скончался.

Из истории о военачальниках, Алексей Фомич, известно, что генералы, как правило, умирают не дома, а на поле брани, — отходя от окна и делая твердые шаги, сказал Руднев. — Вот так умер и Николай Авдеич. В степи, прямо, как говорится, на мирном поле сражения.

Продолжая прохаживаться по комнатке, Руднев сказал, что от области на похороны должен приехать Карташов, но что он еще не приехал; что венки прислали все колхозы и совхозы, а делегации на похороны приезжают со всех станиц; что хорошо бы Холмову, с кем Стрельцову довелось много лет работать, выступить на траурном митинге; что некролог будет напечатан в «Прикубанской правде» только завтра.

— Тут мы сами виноваты, — сказал он, не останавливаясь. — Текст задержали. Я поручил написать Щеглову. Щеглов написал, но не то. Совсем не то. Ни теплоты, ни сердечности. Пришлось самому писать все заново.

Наклоняясь к сидевшему в кресле Холмову, Руднев показал им же составленный план похорон. В нем было сказано, в какой день и час что делается. По плану предусмотрено два митинга: перед зданием райкома и на кладбище. Тут же Руднев сделал для себя пометку, что Холмов выступит не перед зданием райкома, а на кладбище. На обоих митингах с прощальными речами должны были выступать представители от колхозов и совхозов, те товарищи, кто особенно хорошо знал и ценил покойного Николая Авдеевича Стрельцова.

— Речи написаны, все в порядке, — с тем же сознанием своей ответственности заметил Руднев.

— Евгений Николаевич, а нельзя ли на похоронах без написанных речей? — спросил Холмов. — Пусть бы люди говорили не по бумаге, а по сердцу.

— Пусть лучше говорят по написанному, — твердо сказал Руднев. — Тексты я сам просмотрел. Нормальные тексты.

Глава 43

В Весленеевскую дорога лежала через Каланчевскую. Анатолий Величко, тот стриженый белобрысый молодой человек, с которым Холмов встретился на похоронах, в этой станице работал секретарем колхозного парткома. Холмов вспомнил, что до Камышинской он виделся с Величко в Южном на собрании партийного актива. Тогда ему запомнилась и внешность Величко, и его речь — горячая, смелая. Он сказал Величко, что может подвезти его в Каланчевскую. Величко обрадовался оказии и быстро полез в машину.

Камышинскую они покинули сразу же после похорон. Багровое зарево заката вставало над желтыми полями, лилово-красные полосы доставали середины неба. На душе у Холмова было тоскливо. Он все еще не переставал думать о смерти Стрельцова. Все еще жил тем, что неожиданно для себя увидел в Камышинской, не понимая всей нелепости и ненужности того, что случилось. В ушах все еще отзывались горестные звуки оркестра, так странно и непривычно плывшие над взбудораженной станицей. Все еще слышал голоса тех, кто громко, с выражением читал написанные речи. Все еще видел оттененное цветами странно серое лицо, как бы говорившее, что теперь тому, кто лежал на грузовике, все равно, что о нем скажут ораторы. Подумал и о себе. О том, что он уже немолодой, что придет время, и он будет вот так лежать в гробу, и на душе стало еще тоскливее и сумрачнее.