Том 3

В эти дни, когда Кузьма был рядом, Холмов чаще обычного вспоминал свою молодость, когда ему было двадцать, а Кузьме двадцать три, русоголовые братья Холмовы были похожи один на другого, как бывают похожи близнецы. Только Алексей ростом выдался повыше Кузьмы. Теперь же от былого сходства ничего не осталось. Поставь их рядом и скажи, что это братья, — никто не поверит. А почему? Может быть, потому, что Кузьма все еще носил старинную казачью одежду. На нем были брюки не на поясе, а на очкуре и без ширинки. От Кузьмы пахло сеном и лошадиным потом. Он любил верховую езду и говорил, как говорят кубанцы, «отбирають» вместо «отбирают», «дають» вместо «дают».

Мысленно Холмов сравнивал себя с братом. Трудно было представить себе, что в молодости Алексей Холмов был похож на Кузьму Холмова. Прошли годы, и жизнь изменила Алексея Холмова. Что-то в нем пообтесала, что-то подравняла, что-то убавила, а что-то прибавила, и из казачьего сына получился вполне интеллигентный мужчина. И голубые его глаза стали светлее, и черты бледного лица мягче, и привычки и манеры не те, что были прежде. Поэтому и печаль брата о коне показалась Холмову непонятной. Так с годами бывшего весленеевского казака перестали волновать заботы своего же брата-казака. «Ить силком отбирають мою радость, — слышался ему басовитый голос брата. — Ить коня сам я и вынянчил и взрастил. Подсоби, братуха…»

Чем дольше Холмов думал о Кузьме и его горе, тем больше убеждался, что именно ему, и не как брату, а как Холмову, и надлежало прийти на помощь табунщику. «И помочь-то совсем нетрудно, — думал он. — Надо пойти в райком к Рясному, и Рясной все сделает… Поездка в Весленеевскую. Это хорошо. Может, избавлюсь от бесполезной траты времени? Может, не лекцию мне надо готовить, а ехать в станицы и помогать людям? Поеду в родную станицу и начну с того, что заступлюсь за брата. А там, гляди, найдутся и другие дола… Было бы желание помогать, а такие, кто нуждается в помощи, всегда найдутся…»

И Холмов твердо решил отправиться с Кузьмой в Весленеевскую.

«Но вот вопрос: как и на чем ехать? — думал Холмов. — У Кузьмы свой транспорт — он поедет на коне. А я? Взять машину у Антона? Или попросить Кучмия? Знаю, генерал не отказал бы. Он сам охотно бы поехал со мной на своей „Волге“. Или, наконец, позвонить Проскурову? Тоже не отказал бы в транспорте. Но стоит ли ехать на машине? Получится как-то нехорошо. Я, Холмов, как человек, привыкший к удобствам, умчусь на „Волге“, а мой брат Кузьма будет плестись следом на коне? Нет, так ехать нельзя. А если нанять грузовик? Поставить в кузов Кузьму Крючкова и уехать всем вместе? Но, во-первых, кто даст грузовик для транспортировки одного коня, да к тому же и принадлежащего частному лицу? Никто. Ни одна автоколонна не возьмется за это дело. Во-вторых, как-то неловко мне явиться в казачью станицу, где родился и вырос, с конем, стоящим в кузове грузовика. Осмеют казаки, и правы будут. А что, если пойти пешком? По белому свету? Как ходят туристы. Не спеша, с остановками пройти от Берегового до Весленеевской? Где двигаться на своих двоих, а где поочередно ехать в седле».

«Пешком по земле родимого края… — продолжал думать Холмов. — Что может быть прекраснее? Повстречаюсь и с утренними зорями, и с вечерними закатами, и с людьми, с кем давно уже не встречался. И увижу дали неоглядные. И вспомню молодые годы. И оживут во мне забытые запахи земли, ее тепло и ее ласка. Пойду, обязательно пойду. Или теперь, или уже никогда. Но как объяснить Ольге и Антону? Опять Ольга не поймет меня, как, бывало, многое не понимала. И опять станет искать врача-психиатра и писать слезные письма Проскурову. Да и что скажет Проскуров, когда узнает о моем пешем походе? А, все одно! Пойду! Как говорится, семь бед — один ответ…»

Его решение идти в станицу пешком было твердым и окончательным. Но Кузьме об этом он пока не говорил. Ничего не знала и Ольга. В раздумьях о том, как он будет идти в Весленеевскую, прошла неделя. Кузьма заметно скучал. Во дворе покосил и скормил коню всю траву. Ее оказалось мало. Привозил траву из леса, нагружая оберемками коню на спину. Пора бы Кузьме и в путь-дорогу, а брат так еще и не сказал, поедет в Весленеевскую или не поедет.

На седьмой день, проснувшись в отличном настроении, Холмов за завтраком сказал:

— Братуха! Все будет так, как ты хотел. И не грусти, а сядь и поведай мне ту правдивую историю, что приключилась с Каргиным. Что с ним такое стряслось?

— Это можно, — охотно согласился Кузьма. — Только та история, Алеша, невеселая, и быстро ее не рассказать. Так что наберись терпения.

Глава 8

— Из песни, братуха, слова выбрасывать не положено, — начал свой рассказ Кузьма. — Что было, то и было. И ежели говорить о происшествии, каковое случилось с Каргиным, то никак не можно умолчать про то, как оно зачалось. Через то и не стану обходить место, каковое может показаться тебе стыдливым или непристойным, и скажу: всему виною был Маруськин подол!

— Как подол? — спросил Холмов. — Почему подол?