Том 3. Ангел Западного окна

   — Липотин! — вскричал я вне себя от нетерпения, так как нервы мои стали сдавать. — Липотин, заклинаю вас, если уж вы в самом деле готовы служить мне: где он, истинный путь к победе?

   — Существует лишь один-единственный путь.

Тут только я заметил, что голос Липотина снова приобрел ту характерную сомнамбулическую монотонность, которую уже неоднократно ловил мой слух. Похоже, Липотин действительно превратился в моего медиума, который безвольно выполняет мои приказы, как... как...

Да, да, как Яна, которая с тем же отсутствующим выражением глаз отвечала на мои вопросы, когда я с каким-то мне самому непонятным напором начинал «допрашивать» ее! Сконцентрировав волю, я твердо погрузил свой взгляд между бровей русского:

— Как мне найти путь? Я...

Откинувшись назад, побелев как мел, Липотин прошептал:

— Путь... пролагает... женщина. Лишь женщина... победит... нашу госпожу Исаис... в тех, кто... особенно... дорог... богине... черной... любви...

Я разочарованно выдохнул:

— Женщина?

— Женщина, заслужившая... обнаженный кинжал. Озадаченный темным смыслом его слов, я всего на миг

ослабил контроль. Гримасничая, с блуждающим взором, по-стариковски приборматывая что-то невразумительное, Липотин отчаянно барахтался, пытаясь вернуться в сознание.

Едва он овладел собой, как в прихожей раздался звонок, и в дверях возникла Яна, за ней маячила высокая, как фонарный столб, фигура моего кузена Роджера... разумеется, я имею в виду шофера княгини. Мне показалось странным, что Яна была уже полностью одета для прогулки. Освобождая проход

шоферу, она вошла в кабинет, и тот, едва не задевая головой притолоку, передал привет и приглашение от своей ждущей внизу в машине госпожи повторить совместную поездку в Эльзбетштейн.

Яна, не дав мне и рта раскрыть, заверила, что с удовольствием принимает приглашение и что нам с Липотиным тоже не следует обижать княгиню отказом, тем более что погода сегодня на редкость хороша. Ну что тут было возразить?

С появлением зловещего шофера холодная волна прокатилась по моему телу; смутные подозрения, летучие и неопределенные, они тем не менее тяжким гнетом легли на мою душу. Сам не знаю почему, я взял Яну за руку, язык медленно и неповоротливо ворочался у меня во рту:

— Яна, если ты не по своей воле...

Крепко сжав мои пальцы, она прервала меня, ее лицо осветилось каким-то внутренним светом:

— Я дала согласие по своей воле!

Прозвучало это подобно некоему роковому уговору, смысл которого ускользал от моего понимания. Яна быстро подошла к письменному столу и, схватив заветный кинжал, не говоря ни слова, сунула в сумочку. Молча следил я за ней. Наконец, стряхнув оцепенение, выдавил из себя:

   — Зачем это, Яна? Что ты хочешь делать с оружием?

   — Подарить княгине! Я так решила.

   — К...княгине?

Яна по-детски рассмеялась:

— Долго мы еще будем испытывать терпение любезной повелительницы машины?

Липотин молча стоял, вцепившись в спинку своего кресла, и взгляд его почему-то сразу потухших глаз затравленно блуждал между мной и Яной. Время от времени он в каком-то тоскливом замешательстве обреченно поводил головой.

Вот и все. Практически больше ничего и не было сказано. Мы подхватили плащи и шляпы и направились к выходу; я шел, безо всяких на то причин ощущая в душе гнетущую скованность, мне кажется, даже в движениях моих появилось что-то шарнирное, неестественное...

Спустились вниз, перед нами с размеренностью хорошо отлаженного механизма переставлял ноги высоченный шофер.

С сиденья лимузина Асайя помахала нам рукой. Странно, даже это приветствие княгини, такой всегда грациозной, показалось мне каким-то деревянным и вымученным. Мы уселись в салон машины.

Буквально каждый волосок на моей коже вздыбился, и каждая клеточка моего тела, казалось, надрывалась в отчаянном крике: «Не надо! Не надо ехать!»

Но мы, парализованные, как мертвые марионетки, уже провалились в податливо мягкие кресла и отдались на волю сидящего за рулем трупа. Так началась наша вторая увеселительная поездка в Эльзбетштейн.

Все, что я пережил во время той прогулки, скованное ужасом в одну прозрачную ледяную глыбу, так и осталось в моей душе вечным настоящим; и вот уже проносятся мимо склоны, покрытые сплошными виноградниками, обрываясь круто вниз, они принуждают пенящийся на дне узкой расщелины поток извиваться самым немыслимым образом, шоссе, бегущее по краю, тоже выписывает вслед за ним весьма прихотливые зигзаги; иногда, в промежутках, становится виден нежно-зеленый, без единой складочки луговой плат — и в ту же секунду луга исчезают в пыли и пляшущих солнечных бликах, от которых рябит в глазах, сменяясь клочком деревни, оборванным сумасшедшей скоростью нашего «линкольна» или смутной неопределенной мыслью, смазанной тем же неистовым вихрем; тревоги, опасения, страхи — все осталось позади, подобно жухлой листве, унесенной безжалостным осенним сквозняком, даже предостерегающие крики души уже не слышны — пустота, вакуум и усталое, отрешенное недоумение безвольных, разом обессилевших чувств...