Том 3. Ангел Западного окна

из угла в угол в своем кабинете, потом, впав в странный делирии, бился в судорогах, преследуемый до утра неописуемыми кошмарами. Временами, на миг прерывал свое сражение с воображаемыми демонами, он обращался с обрывистыми невнятными речами к какому-то невидимому гостю и наконец громко возопил: «Сдаюсь! Признаю, что ты сильнее и что меня пожрет огонь... огонь... огонь!.. Ворвавшийся в кабинет капеллан обнаружил его лежащим без сознания-До моих ушей доходило еще множество слухов, которые я не хочу приводить. Все они столь ужасны, что мне кажется, эти инфернальные образы будут меня преследовать всю жизнь, попытайся я перенести их на бумагу.

Этим Джон Ди завершает свой рассказ о «серебряном башмачке» Бартлета Грина.

Несколько дней, проведенных на природе, прогулки в горах оказали на меня свое благотворное действие. Решительно распрощавшись с письменным столом, меридианом и пыльными реликвиями предка Ди, я словно преступил магический круг и как из тюрьмы вырвался на свободу...

Забавно, говорил я себе, когда первый раз ковылял через торфяники предгорий, ведь сейчас ты испытываешь то же самое, что, должно быть, чувствовал Джон Ди, оказавшись после лондонского подземелья на шотландском плато. И даже рассмеялся: надо же, вбил себе в голову, что Джон Ди шагал по такой же пустоши, такой же веселый, переполненный до краев таким же чувством свободы, как и я, почти через триста пятьдесят лет после Ди спотыкающийся по южно-немецким торфяным болотам. А тогда это было в Шотландии, где-то в окрестностях Сидлоу-Хиллз, о котором мне когда-то рассказывал дед. Ход моих ассоциаций совершенно понятен, так как мой англо-штирийский дед достаточно часто обращал мое детское внимание на родственную близость атмосферы и ландшафта высокогорных торфяников Шотландии и немецких Альп.

И я продолжал грезить и вот уже видел себя сидящим дома, но не таким, как обычно, когда заглядываешь в прошлое, нет: как будто по-прежнему сижу за письменным столом, похожий на пустую оболочку, на зимнюю, отслужившую свое, но все еще приклеенную к месту своей смерти личинку, из которой несколько дней назад выполз я, веселый мотылек, и, обсушив крылышки, порхаю теперь, наслаждаясь в зарослях вереска

своей новообретенной свободой. Образ этот был настолько реален, что мне даже стало не по себе. Я содрогнулся от ужаса, представив, как возвращаюсь домой, в повседневность, а за письменным столом действительно сидит пустотелый кожный покров, и мне его, как мертвого двойника, надо снова на себя натянуть, чтобы соединиться с моим прошлым...

Ну а когда я в самом деле вернулся к себе, все эти фантазии мигом улетучились, лишь только я столкнулся на лестнице с Липотиным, — не застав меня, он спускался вниз. Однако я его задержал и, несмотря на усталость от утомительной поездки, потащил назад, в квартиру. Внезапно в моей душе настойчивей, чем когда-либо прежде, дало о себе знать желание побеседовать с ним о княгине, о Строганове — в общем, обо всем том, что...

Короче, Липотин поднялся со мной наверх и остаток вечера провел у меня.

Странная встреча! Точнее, странной была лишь определенная двусмысленность нашего разговора, а Липотин, надо сказать, был разговорчив как никогда. И еще: особый, гротескный, почти шутовской тон, который временами наблюдался у него, столь многозначительно выступил на первый план, что, казалось, трансформировал саму личность антиквара, преобразил ее, повернул новой, незнакомой мне гранью.

Сообщив о поистине стоической кончине барона Строганова, он принялся разглагольствовать о своих хлопотах в роли попечителя над наследственным имуществом, впрочем, «имущество» — слишком громко сказано: в опустелом стенном шкафу висело кое-что из одежды, подобно... хм... личинкам мотылька.

Это уже интересно — Липотин употребил ту же самую метафору, которая неотступно преследовала меня в горах. И через мое сознание пронесся трепещущий рой летучих, эфемерных мыслей: так ли уж сильно отличается смерть от того чувства, с каким выходишь на свободу в настежь открытую дверь, а там, в комнате, остается пустая личинка, брошенная одежда — кожа, на которую мы еще при жизни — совсем недавно я имел возможность убедиться в справедливости этого сравнения — смотрим с ужасом, как на нечто чуждое, как только что умерший оглядывается на свой собственный труп...