Том 3. Гражданская лирика и поэмы

Съезд Советов.
                         Съезд,
будто море, бурный.
Восклицанья с мест.
Гул перед трибуной.

Если встанешь ты

над стихией мощной,
здесь
             от высоты
растеряться можно.

Но с нее видней

на стороны четыре
горизонты дней
будущего
                 в мире.

Море лиц и рук

стало волноваться,
и прокатился вдруг
новый вал оваций!

Здесь — весь цвет страны.

Здесь — товарищ Сталин.
Ленин!
            У стены,
здесь — на пьедестале.

Основной Закон —

главный пункт повестки.
И все звенит звонком
староста советский.

Радость! Шторм такой

не уймешь и за ночь.
Но тишь навел рукой
Михаил Иваныч.

Здесь на этот раз

даже тесновато.
Здесь
          рабочий класс.
Скоростник, новатор.

Здесь

             советский люд,
деловой, серьезный.
И, конечно, тут
цвет семьи колхозной.

С портупеей вкось,

радостен и молод,
здесь
          и Комсомольск —
на Амуре город.

Мрамор. Ровный свет.

Строгость гладких кресел.
Но Съезд,
               как человек,
то суров, то весел.

Он то восхищен,

то смотрит строгим взором.
Шутку бросишь —
                             он
рассмеется хором.

Съезд,

            как человек,
и в делах без шуток.
Выбранный от всех,
он участлив, чуток,

видит каждый ряд,

точно примечает —
что за делегат
слово получает,

и во все глаза

смотрит с кресла, с места,
как стоит Мазай
на трибуне Съезда:

«Высказать бы все:

кто,
       чей сын,
                        откуда.
Боль бедняцких сел.
Детство. Дальний хутор,

где его кулак

злой издевкой донял.
Но… может, он не так?
Может, Съезд не понял:

юность без крыльца,

дым сожженной хаты,
день,
          когда отца
зарубили гады.

…Что ж я начал вдруг

о детстве невеселом?»
Но Съезд
                как лучший друг:
понимает все он.

Под кругами люстр

светел зал громадный.
Съезд подумал:
                           «Пусть
выскажется. Ладно.

Славный паренек, —

думается Съезду, —
много перенес,
не под силу детству…

Но ты, брат, не ослаб,

только стал упрямей.
Из кулацких лап
вырвался, как пламя!

У тебя черты

прямоты народной.
А я, брат,
                 сам, как ты,
с Октября — свободный.

Не бойся ничего.

Первым делом — смелость».
И обнять его
Съезду захотелось:

«Вот ты, брат, какой…»

Но застыли губы.
И Макар рукой
вбок провел по чубу.

Прядь как темный шелк,

отыскать бы слово…
Ищет.
         Есть!
                    Нашел!
Продолжает снова,

как он сильным стал

при советской власти,
как он варит сталь
Родине на счастье;

как он стал дружить

с книгой
               в Комсомоле
и понял: жить — так жить,
не кой-как, а вволю;

и если сталь варить,

так варить на славу!
Что и говорить?
Все это
             по праву.

А Съезд:

             «Да, ты рожден
для борьбы, для риска.
Видишь, как зажжен
страстью большевистской!

Рад пожать бы я

руку металлургу.
Виден у тебя
партбилет сквозь куртку.

И на сердце, знать,

набралось сказать что…»
А тот откинул прядь
(от отца — казачья).

Посмотрел на нас…

Понял Съезд по жесту:
важное
             сейчас
он откроет Съезду:

— Для страны не жаль

ни труда, ни крови.
Для чего нам сталь?
А для строек новых,

для добычи руд,

для турбин могучих,
чтобы жизнь и труд
сделать втрое лучше;

чтобы стлалась степь —

без пустынных пятен,
чтоб насущный хлеб
даже… стал бесплатен.

Но для чего нам сталь, —

вдруг спросил он строго, —
если враг бы встал
у нашего порога?

И Съезд сказал себе:

«Этот
             пост не бросит.
В схватке, ослабев,
пощады не попросит».

А Мазай:

              — Могу
дать ответ короткий:
Мы
      зальем
                     врагу
жидкой сталью глотки!

Так сказал,

что звон
с эхом перекатов!
И кто-то вышел вон
из ложи дипломатов.

И стоял Мазай

в зале,
           в общем гуле,
и его глаза
в счастье потонули.

…Здесь был утвержден

и всем светом узнан
Основной Закон
Советского Союза.