Том 3. Non-fiction

Другое дело, что этот революционный потенциал был скорее эмоциональный, чем осмысленный или осознанный. В силу этого, его интерпретация, как и все настроения того времени, получилась не очень точной в социально-политическом смысле, в результате чего и произошло все то, что мы имеем сейчас на настоящий момент. Мысль моя сводится к тому, что существует искусство ангажированное — осознанно ангажированное искусство, в котором высказаны конкретные призывы социального характера, и искусство настроения, которое передает дух эпохи. «Музыка революции», как называл это Блок. И если со вторым — с музыкой революции — было все в порядке, то с первым, так сказать, руководящими и направляющими идеями, было скудновато. В тот момент удалось взять верх демо-либеральной «интертрепации», которая была выпестована диссидентской средой 1960–1970-х годов. Эта идея оказалась доминирующей, и она интерпретировала нашу «музыку революции» в своей тональности. Хотя мне кажется, что исходно, контекст раннего российского, советского рока был скорее левым, чем правым, по объектам критики.

Корр: Мы удачно вошли в плоскость следующего вопроса. Музыкальный протест против советской «системы» — имел ли он левые «нотки»? Сочетались ли они с общим правым курсом социально-политических изменений?

ИК: Я давно хочу сам написать по этой теме. У меня есть идея написать статью. Я бы назвал ее как знаменитый маклареновский фильм про панк — «Великое рок-н-ролльное надувательство», часть вторая, потому что я знаю конкретно некоторые детали механики. Как (какими именно журналистскими и идеологическими кругами) рок-н-ролл интерпретировался в качестве молодежного протеста против «командно-административной системы» и поворачивался, выворачивался в правую сторону. Кто занимался этой интерпретацией конкретно — у меня собрана целая библиография статей, как зарождалась идея, что нужно интерпретировать — это в рамках общего перестроечного вектора, как это все разворачивали… Мы были молоды и наивны. Наша позиция левой критики была во многом стихийной и не базировалась на каких-то особых знаниях. Поэтому эта интерпретация, честно скажу, — я хорошо знаю музыкальные круги, в которых вращался, — всем очень не нравилась. Все ехидно отшучивались по поводу журналистских попыток истолковать рок-н-ролл так, как он истолковывался. По этому поводу есть достаточно много комментариев и интервью известных представителей рок-движения, комментариев в самих песнях. Все это прекрасно понимали, но у артиста крайне ограниченная возможность воздействия, потому что государственная идеологическая монополия на СМИ элегантно сменилась на другую монополию.

Корр: Музыканты тех лет осознавали перспективу коммерциализации музыки как неизбежное следствие падения социализма, со всеми ее результатами? Что ждали они от капитализма, и насколько оправдались их ожидания?

ИК: Там было несколько периодов отношения к этому вопросу. К тому же, люди разные, и все интерпретировали его с разных позиций. С позиции полной солидаризации с происходящими процессами почти никто не выступал из даровитых людей. Может быть, какие-то конъюнктурные бездарности пытались играть в эту игру, но их имена смыло дождем с облаков, никто их больше не знает. Все относились очень настороженно к свалившейся популярности, в этом чувствовалось некоторое лукавство. До конца же никто не мог понять эту перспективу за отсутствием конкретно-исторического опыта, никто не жил в этих условиях. Но паника была, чувствовалось, что времена естественности, истины уходят. Правда, в силу противоречивости всех процессов, эти времена растянулись. Я думаю что период рок-н-ролльной агонии продолжался с 1988 по 1996 годы. Было много разных моментов. Я сам от яростной критики происходящего, но с позиций не столько левых, а крайне-традиционалистских — не русско-традиционалистских, а европейских, а ля Ортега-и-Гассет, — восходил к пониманию всего этого.