Том 3. Non-fiction

Думаю, что это не противоречило, в какой-то степени, левым позициям, поскольку надо различать между народом сознательным и толпой. Происходящее я расценивал, как выпускание на свободу слепой, ведомой демагогами и идиотами, толпы, и в конце восьмидесятых годов выступал с антидемократических позиций, но, скорее, традиционалистских, выдержанных в духе консерватизма, не левых. Я понимал, кто придет. У меня в то время были очень странные антигуманистические проекты, о которых я пытался рассказать журналистам, но это вылетало из интервью. Я предлагал воспользоваться моментом, пока все можно, чтобы очень жестко поступить со всеми находящимися в заключении ворами в законе и лицами, осужденными за экономические преступления. Я предлагал убрать их физически и лишь затем приступать к ослаблению государственных рамок. На меня смотрели как на сумасшедшего еще и потому, что я никогда не был стихийным демократом. Так получилось, что я всегда был сторонником определенного элитаризма, что сочеталось при этом с левыми понятиями о свободе и самоорганизации. На самом деле, понятия очень даже сочетаемые, но лишь в определенной исторической перспективе. Нельзя идентифицировать социального человека, который прошел определенную школу, у которого мозги замутнены определенными концепциями, с представителем «народа», как у нас все время говорят. Я всю жизнь не любил быдло. И никогда не считал, что это противоречит демократии и симпатии к безгосударственным концепциям развития.

Корр: Илья, в чем разница между маем 1968 года и августом 1991-го?

ИК: Разница колоссальная, конечно. Май 1968 года был движением, которое было структурированным, несмотря на всю его внешнюю вольницу, за которым стояла деятельная школа левых, маоистских и троцкистских организаций, действовавших в университетах Нанта, Парижа, Страсбурга, за которым стояли рабочие организации, развитое рабочее движение. Это было восстание авангарда — авангарда общества. 1991-й — это был бег толпы. Все поняли, что они не хотят жить так, как раньше, и этот единственный порыв двигал всеми. И у всех были очень разные представления о том, как надо жить дальше. В то время, как, несмотря на кажущийся абсурдизм некоторых требований 1968 года, особенно у студенческих организаций — это все-таки была осознанная философская школа, за которой стояли первые головы Европы. Здесь же было стихийное бегство к Белому дому, чтобы не дай бог не было того, что было. Причем, под «было» ведь имелись в виду последние десять лет, с 1981 по 1991 годы. Вряд ли кто-то хотел, чтобы никогда не было так, как в 1965-м, условно говоря, или в 1929 году. Все ассоциировали это с последними годами, со всей этой сумятицей — то, против чего они восставали. Это было восстание против смутного времени. А в общем у народа было такое чувство, что сейчас все получат п**ды, кто успел наговориться.

Корр: Чем обуславливалось огромное общественное значение, влияние рок-музыки конца 1980-х, и отчего оно оказалось напрочь утраченным сегодня?

ИК: Отвечу парадоксом: наверное, потому, что оно имело такое влияние в предыдущее десятилетие. Вообще, там слилось несколько внутренних музыкальных и социальных процессов. Внутренние процессы состояли в том, что в период с 1991 по 1993 годы младшее поколение рок-групп, которые не успели начать самостоятельно зарабатывать деньги, встроиться в новую систему, которые не были в обойме исполнителей шоу-бизнеса, — они вымерли. То есть самое интересное поколение, следующая генерация… Куча всего. «Инструкция по выживанию», «Апрельские марши» — разное, от элитных до панковских групп. Они все исчезли. Их люди начали выживать, зарабатывать себе деньги. Остался десяток, два десятка толковых коллективов, которые встроились в эстрадный шоу-бизнес, и которые поэтому могли продолжать заниматься профессиональной музыкой. И новое воспроизводство началось буквально вот недавно, несколько лет назад. Потому что даже все, внешне кажущиеся новыми коллективы, типа «Мумий Тролля» или «Сплина» — это на самом деле старые перцы. Немножко, на одну четверть генерации помоложе, которые всплыли позднее. Наследования не получилось, потому что была резкая коммерциализация всего этого. Люди, которые раньше могли где-то работать и потом заниматься музыкой, они все сразу стали только где-то работать. Я знаю сотни забросивших музыку интересных музыкантов из той эпохи. Они были не как мы, 1959, 1962, 1964 годов рождения, а 1968–1971 — вот это поколение. Они, в общем-то, все сгинули с этой сцены. Они остались только в истории: были такие группы, очень интересные. Много кто уехал… В общем, социальные процессы. Экономический кризис схлестнул и подрезал основание пирамиды — остались только монстры.