Том 3. Non-fiction

ИК: Я считаю, что подобные эвфемизмы, которые отсылают нас всех к истинному выражению, которое мы, как взрослые люди, должны знать (предполагается, что знаем), как раз подчеркивают роль мата как специальной системы, потому что человек не обращается к ней прямо (в силу своего положения, социальной функции). Он понимает, что он не может обратиться к ней прямо, и тогда он обращается к ней через иносказание, подсказывая, что он тоже мужик, как и все мы, он знает, о чем речь идет (ну и женщины, правда, так делают), он намекает, что он владеет этим особым языком и может, если надо, на нем поговорить только не с экрана, не в официальной функции.

ЕБ: Используя терминологию уважаемого профессора, я хочу сказать, что мой оппонент заблуждается.

Дмитрий Бак: У меня очень короткий вопрос к Евгению Бунимовичу. Женя, я все таки не очень понял. Вы что предлагаете? Вводить, как Михаил Эпштейн предлагал, в русский язык слова, которые дадут эквиваленты немецкого слова «vögeln», английского «fuck»? Или наоборот, охранять мат, культивировать его, чтобы он сохранял свое сакральное значение, о чем говорил Илья? Это ведь вещи взаимоисключающие. Как Вы к этому относитесь?

ЕБ: Я хотел бы, чтобы для всей физической стороны любви были найдены нормальные, бытовые, естественные слова русского языка — найдены, придуманы, рождены нами всеми. Чтобы мы обогащали русский язык. Мата нет как такового. Он потерял свою эмоциональную, смысловую, культурную — любую цель. И язык обедняется безумно и тоже теряет очень много.

Александр Карлов: Во-первых, мне очень приятно, что мы здесь сегодня все собрались, потому что мы все знаем, о чем идет речь. Нет ни одного человека, который бы не употреблял хотя бы раз в жизни эти слова. Я начал учиться, когда вы начали преподавать. Мое знакомство с русским матом через полчаса превратилось в избиение отцовским ремнем. Поэтому для меня русский мат — это что-то очень серьезное. И я не согласен, что в моей, например, речи, в моем обиходе, русский мат потерял свой эмоциональный накал.

ЕБ: То есть отцовский ремень не помог?

АК: Отцовский ремень помог укрепиться в мысли, что если тебе необходимо сбросить эмоцию, нет ничего лучше, чем высказаться. Я выступаю против печатного мата, потому что он не смотрится, не читается и не несет эмоциональной нагрузки. И многие писатели, которые вкладывают в текст эти слова, мне кажется, просто заигрывают с публикой, не более того. Если же идет разговор о прямой речи, это другое дело. Очень сложно обозначить свою позицию — с кем я именно не согласен. Мне кажется, я не согласен и с Вами, Михаил Ефимович, и сам с собой. Вообще я не знаю, что с этим делать. Мы с этим живем все, мы употребляем эти слова. Я думаю, что в теплой компании и первые, и вторые, и третьи лица государства нормально разговаривают на понятном языке. Другое дело, что я опять буду говорить о том, что темп жизни настолько велик, что количество событий (не всегда положительных) с нами происходит ежеминутно (автолюбители меня поймут). Можно отреагировать на какую-то ситуацию двумя способами: выйти, засучить рукава и разобраться по-мужски со своим обидчиком. А можно в стекло высказать все, что ты о нем думаешь, и тем самым сбросить напряжение. Поэтому русский мат — спасение наше, эмоциональный выплеск.

Владимир Елистратов: Я не согласился бы с обоими, как Шариков. Потому что мат умер, конечно, но не до конца. Умирать он будет очень долго. Я думаю, по крайней мере, веков пять надо на то, чтобы он умер. Умер так, как он, в общем-то, умер на Западе. Выругаться по-французски невозможно сейчас. Есть слово «le con» за которое мне 15 суток точно не дадут.

Ведущий: Да и за слово «merde», которое употребляет Президент Франции на встрече с выпускниками, что меня потрясло…