Том 3. Non-fiction

ВЕ: …Совершенно замечательно: он с ними таким образом заигрывает… Я, например, пытался заниматься переводами конца 15 века. Там был такой поэт — Жан Малине. Потом, чуть позже, был Рабле. Поэма Малине — порядка 20–25 страниц, и ему было не лень: он каждую строчку начинал с «con» и заканчивал «con», и так продолжалось 20 страниц, и в середине еще вставлял кое-где. То есть наши Сорокин и Пелевин это дети, это еще только начало, это уже не интересно. Где-то через 20 лет Малине забыли. Для меня мат — это очень хороший индикатор человека. По тому, как человек ругается, сразу видно, пошлый он или нет. У нас был, например, Никулин, который рассказывал матерные анекдоты, и потом эти анекдоты рассказывали другие, и вяли уши просто. А он рассказывал — и ничего. То есть это какой-то глубинный индикатор. Последняя мысль, которую мне хочется высказать: вот в чем я особенно не согласен с нашими коллегами — что это что-то такое, сугубо русское, что-то такое прямо такое, чего нет нигде. Ну конечно, у нас есть такое в мате, чего нет нигде. Но все равно мат есть везде — он и в Банту есть, даже в каком-то виде есть и у японцев, хотя японцы, например, не рассказывают анекдоты. Вот такой очень остроумный народ, но без анекдотов живет.

Вопрос о русском мате — это что-то типа вопроса о самобытном пути России. Если мы признаем, что мат уникален, и что мы его сбережем, отстоим, то что-то такое здесь геополитическое вкрадывается, и пора уже звать Дугина сюда…

ИК: Можно возразить? Насчет Дугина не очень согласен, потому что я считаю, что русский мат стал своеобразным явлением именно в 20 веке, и как раз относится к особому пути России. Действительно, до 20 века он не отличался от сквернословия большинства других народов, по крайней мере европейских. В 20 веке случилось удивительное — возник мат как язык дискурса, а не как язык сквернословия или описания каких-то сексуальных процессов. Появилась возможность составлять из него сложноподчиненные предложения, в которых нет ни одного нематерного слова. Это, кстати, процесс очень поздний, еще в 19 веке ничего подобного не было, а были слова матерные, вставленные между обычных глаголов. И вот только тогда (в 20 веке) он стал своеобразным. Можно даже говорить о том, что это своеобразное явление скорее именно советской культуры, чем русской.

ЕБ: Но ведь об этом и речь! Он почему стал таким многосложным? Потому что односложный уже эмоционально не работал. Сегодня он уже десятисложный, потому что уже трехсложный не работает. И в этом-то все и дело, что он заполоняет все…

ИК: Так развивается, развивается…

ЕБ: Это не развитие, это тупик!

(Далее выступила Ирэна Гинзбург.)

ЕБ: Нужно разрешить пользоваться матом только людям с абсолютным «матерным музыкальным слухом». А остальным запретить… декретом Совнаркома.

(Далее выступила Ольга Спиркина.)

(Далее выступил Сергей Минаев.)

ИК: Я считаю, что нужно ни запрещать, ни разрешать. Это вообще вне компетенции государства. Язык всегда отрегулирует себя сам.

(Далее выступила Евгения Зосимова.)

(Далее выступил Александр Левенбук.)

(Далее выступила Ольга Свиблова.)

(Далее выступил Сахат Дурсунов.)

(Далее выступил Дмитрий Бак.)

Ведущий: Сейчас время для того, чтобы наши уважаемые оппоненты сказали, изменились ли их позиции после всего услышанного в нашей программе.

ЕБ: Я благодарен, что я много чего услышал, даже того, что не было сказано. Но на самом деле у нас веселый разговор, а тема, если говорить о воспитании, о том, что у нас сегодня и что нас ждет, достаточно серьезная. И в этом смысле я считаю, что не нужно быть ханжами, но поймите, что ребята должны чувствовать, когда это можно, а когда нельзя. Лучше меньше, но… все-таки… не дай бог это происходит сегодня на уроке при учителе, это происходит при матери, это происходит при девочках, это чудовищно, как бы мы ни улыбались по этому поводу. И это означает, что ту свободу, которую мы обрели, мы бросаем в грязь, в пошлость, во вседозволенность в самом примитивном смысле этого слова. Я уверен, что в культуре, в литературе это всегда останется тем, чем оно и было. Помните у Венедикта Ерофеева — эта гениальная «глава, которой нет»? А если бы она была, вся написанная матом (а он написал в предисловии, что она была, но поскольку все начинали с нее, он ее снял)? Это гениальный ход, это в тысячу раз лучше, чем если бы эта глава осталась, лучше для всей литературы. И это никак не говорит, что у Венедикта Ерофеева были какие-то табу или какое-то ханжество. Это говорит о вкусе, о культуре. И когда сегодня этого вкуса к культуре нет, когда идет равнение на низ, это ужасно и об этом надо говорить всерьез.