Том 3. Поэмы 1905-1922

Вы, наши юноши, что же сидите?
Девицы дивятся, стали сердитей!
Бровям властелиновым я высока,
Ведьманы малиново блещет щека.

Полосы синие и рукоять…

К черту уныние! Будет стоять!

«Я походкой длинной сокола

Прохожу, сутул и лих,
Мчусь в присядке быстрой около
Ряда стройных соколих».

«Черных влас маша узлами,

Мы бежим, бия в ладони,
Точно вспуганы орлами,
Козы мчались от погони».

«Скрыться в темные шатры,

Дальней радости быстры,
Прижимая по углам
Груди к трепетным ногам…»

И жирный вскрикнул: «Любы бесу,

Тому, кто видел роз тщету,
И, как ленивого повесу,
Мою щекочете пяту!..

Смотрите, душ не растеряйте –

Они резвей весною блох!
И петель зайца не мотайте,
Довольно хныкать: ух и ох!..»

Разгул растет, и ведьмы сжали

В когтях ребенка-горбуна,
Добычу тощую пожрали
Верхом на угольях бревна.

«Узнай, узнай, я роком дадена!

Меня несут на блюде слуги!»
И полуобраз, полугадина
Локтями тянется к подруге…

И вот на миг сошло смятенье,–

Игрок отброшенный дрожал –
Их суд не ведал снисхожденья:
Он душу в злато обращал.

Смеюн, что тут бросал беспечно,

Упал как будто в западню,
Сказать хотелось сердцу речь, но
Все сожигалось данью дню.

Любимец ведьм, венец красы

Под нож тоскливый подведен,
Ничком упал он на весы,
А чуб (гляди!) белей, чем лен.

У злата зарево огней,

И седина больней,
Она ничтожна и слаба,
Пред ней колышется резьба.

И черт распиленный, и стружки,

Как змейки в воздухе торчат –
Такие резвые игрушки
Глаза сожженные свежат!

Быть отпущенным без песни,

Без утехи и слезы,
Точно парубки на Пресне,
Кладбищ выходцы мерзлы.

Любовниц хор, отравы семя

Над мертвым долго хохотал,
И – вкуса злость – златое темя
Их коготь звонко скрежетал.

Обогащенный новым даром

Игры, счастливец стал добрее
И, опьянен огней угаром,
Играет резче и смелее.

Но замечают щелки: счастье

Все валит к одному,
Такой не видели напасти –
И все придвинулись к нему.

А тот с улыбкой скромной девы

И дерзко синими глазами
Был страшен в тихом севе,
Все ворожа руками.

И жутко и тихо близ беглеца,

Крыл ускользают силы.
Такого ли ждали конца,
Какое дитя просили?

Он, чудилося, скоро

Всех обыграет и спасет.
Для мук рожденных и надзора,–
Чертей бессилит хладный пот!

И в самый страшный миг

Он услыхал высокий вой,
Но, быть страдающим привык,
О стол ударил головой.

И все увидели: он ряжен,

Что рана в нем давно зияла,
И труп сожжен, обезображен,
И крест одежда обнажала.

Мгновенье – нет креста…

(Глядящий ловит сотню жал)
И слышит резь хлыста –
Все там заметили кинжал.

Спасенный чует мести ярость

И сил прилив богатый,
Шипит забвению усталость,
И строен стал на час горбатый.

И ягуары в беге злобном

Кружатся вечно близ стола,
И глазом, зелени подобным,
Кидалась умная стрела.

Пусть совесть квохчет по-куриному

И всюду клюв сует,
К столу придвинувшися длинному
И вурдалачий стиснув рот,

По пояс сбросила наряд,

И маску узкую и рожу –
И бесы, стройную, – навряд
Другую встретите, похоже.

Струею рыжей, бурно-резвой

Течет плечо к ее руке,
Но узкий глаз и трезвый
Поет о чем-то вдалеке.

Так стал прекрасен чорт

Своим порочным нежным телом.
Кумач – усталый его рот,
И все невольно загудело.

В глазах измены сладкой – трубы.

Среди зимы течет Нева!
Неделя святок ее зубы,
Кой-где засохшая трава.

Самою женственностью шаг,

Несома телом ворожея,
Видал ли кто в стране отваг
Луч незабудок, где затея?

Она ж не чувствует красы,

Она своей не знает власти,
В куничьем мехе сквозь усы
Садится к крепкому отчасти.

Тот слабый был, но сердце живо.

Был остр, как сыр, ведьминский запах.
И вот к нему, заря нарыва,
Она пришла охапкой в лапах.

Никто и бровью не моргнул.

Лишь ходы сделались нелепы.
Вот незаметно бес вздрогнул,
Он обращает стулья в щепы.

Бедняк отмеченный молчал

И все не верил перемене,
Хотя рот бешено кричал,
Жаркого любящих колени.

Рукою тонкою, как спичка,

Чесал тот кудри меж игры.
Порхала кичка точно птичка,
Скрывая мудрости бугры.

Бычачьи делались глаза,

Хотел все далее играть,
Бодал соседа, как коза,
Когда хотел тот сзади стать.

Игра храбреет, как нахал,

Летают сумеречные ставки.
Мешок, другой он напихал,
Высокомернее стал шавки.

«Черная галка!» – запели все разом.

«Черная галка!» – соседи галдели.
Ладонию то, дырявым то тазом
Воинственно гремели.