Том 3. Рождество в Москве

Сильней припекало, от Женьки валил пар, словно его сварили, и сейчас будут пировать враги. Пришел Сашка Веревкин, наш гимназист, сын инспектора училища, и рассказал, узнав наше приключение с приятным незнакомцем, что это брат надзирателя Ивана Павловича Чехова, всю ночь дулся в винт у дежурных надзирателей, а потом пошли ловить карасей.

– «Заядлый рыболов… и… пи-са-тель-сочинитель, пишет всегда смешное, можно прочитать в „Будильнике“ и „Сверчке“… здорово может прохватить!..»

Мы были чуть не в страхе, что может прохватить.

– «Да, он все смешное записывает в книжечку…»

– «И про нас, значит, записал!..» – воскликнул Женька.

– «Обязательно, все изобразит, увидите! А для смеха подписывает под рассказиком не свою фамилию, а – „Антоша Чехонте“! А „Кривоноса“ теперь выгонят, непременно скажу папаше. Уж про него записано в кондуит, что „ставит банки“ и два раза был на дежурстве не в порядке. Так и написано: „последнее предупреждение“».

Женька сказал:

«Черт с ним, не стоит ябедничать, это неблагородно».

Он теперь сушил спину, вывернув к нам голову: нежное что-то было в суровом его лице.

Случилось в нашей жизни такое светлое, что и посейчас помню. Все встает особенно ярко, как прочитаешь его рассказ – «Монтигомо и Ястребиный Коготь». Это у него осталось, конечно, от встречи с нами.

– «А ведь и впрямь!.. – вскричал дьякон. – З-замеча-тельно изобразил, хоть там и нет про „дикообразово перо“… А не пора ли и за дело? На мосту нечего возиться, сено уж повезли с поймы, и мужики едут на базар, мешать будут. А мы вот что… не попробовать ли на „кружки“? я прихватил на случай, и живцы еще есть, и лягушек с десяток на сомиков, а? Давайте-ка, запустим на „перевертки!..“»

Я согласился. Со мной тоже были кружки, с полдюжины.

Мы сели в широкую дьяконову лодку, ко всему приспособленную, забрали весь наш рыбачий скарб и поплыли вниз, за мост, в привольные места, где Клязьма шире и много заводей. День ослеплял блистаньем. Река – зеркально-сверкающая гладь, с всплесками еще игравшей рыбы. Было часам к 7, бор еще не прошел. Отъехав с версту, мы стали налаживать и наживлять наши плавучие жерлицы.

Рыболовы знают, что такое «перевертки», или «кружки», но не всякий ведь рыболов. Кружки, диаметром в четверть, из пробки, окрашенной сверху красным, со вставленным в самой середке колышком или «свечкой», выкрашенной белой краской. Вверху «свечки» – расщеп, для бечевки плавучей жерлицы. В кружке, по обрезу, сделана выемка, куда сматывается бечевка, проводится в расщеп и спускается аршина на 2 в воду, с басовым поводком и крючком, на который насаживается живая наживка, – пескарики, окуньки, ершики – на судачка и лягушки – на сомиков.

– «Знаете что?.. – сказал дьякон, изготовляя „кружки“, – идея у меня! В память новопреставленного раба Божия Антония, любившего рыбку ловить, установим так: первая перевертка – его! а?.. Греха тут нет, а как бы в его память… за веселые рассказы? а?..»

Я согласился, – какой же грех! тут в память и благодарение от собратьев-рыболовов. Стали, благословись, пускать.

Течение было медленное. Клязьма, с паводков, полноводная, широкая, с заманными сверкающими всплесками впереди, порой очень сильными, от крупной рыбы, десяти-фунтовых шерешперов, редко влипающих на «кружки».

Дьякон, спуская первый кружок, – снизу кружок окрашивается в белый цвет, издалека видный, – на окунька, перекрестился.

«Благослови Господи… в память новопреставленного раба Твоего Антония, а нам во утешение. Значит, так: первая перевертка его, так и будем знать. И четвертая опять его. У нас девятнадцать, – семь, стало быть, возможных переверток, в его память».

Как всегда, он поцеловал наживку и, что-то шепча, должно быть какую-то свою молитву, спустил кружки. Двинулся кружок плавно и скоро стал походить на красную лодочку с белым паруском – так красиво! Раз за разом мы поспускали все. Целая флотилия, саженей по десять промежутка, на полверсты. Поехали голубчики за товаром, что-то нам привезут?.. Закурили, любуемся. Первый чуть виден, на прямой полосе руки. Такое-то приволье, благодать. Слева, от поймы, где начался покос, тянуло медом, густым и теплым, раздольем вошедшего в силу лета, не оторвешь глаз от красоты – святой, природной, не накупаешься в этой душистой теплоте, не надышишься бальзамом цветов и трав.

Дьякон замотал головой и перекрестился.