Том 3. Русская поэзия

Лай собак из поникнувших хижин
Да вороний немолкнущий крик,
И высоко взнесен и недвижен
Твой иконный неписаный лик.

Ты идешь луговиной степною.
Несносим одичалый твой взгляд,
И под жаркой твоею ступнею
Опаленные травы горят.

С непокрытым челом инокиня
Невозмогших отступных церквей,
Как на смуглых руках твоих стынет
Рудолипкая кровь сыновей.

Потрясая кандальные ковы,
В озареньи вечерних кадил
Ты влачишь свои вдовьи покровы
Над грядами их тихих могил.

Но Христос Невечерния Славы
Пречестных твоих мук причащен,
И краев твоей ризы кровавой
Поцелуем касается Он.

И преслаще сладкого дара
Для ноздрей Его неодолим
Поминальных твоих пожаров
Терпкий запах и горький дым.

Отношения с богом у Шкапской сложные и недоговоренные. Это к нему относятся слова, давшие заглавие одной из ее книг: «Мы танцуем под барабан Строгого Господина» (из Елены Гуро). Она принимает долю Евы — рожать в муках; но она отказывается принимать долю сыновей, которые, убивая друг друга в мужских войнах, умирают раньше матери: «если ж надо так, боже милый, Ты до срока ее отзови». Об этом — ее поэма «Явь»: как вешают человека, а его жена и дети на это смотрят: «И как качался, / и как по ногам нагайкой, — / и как вот эти смеялись, / и как вот те на цыпочки подымались, / и как кресты на церкви не зашатались». Первый сборник ее стихов назывался «Mater dolorosa» («Богоматерь скорбящая»), а в одном из стихотворений, оставшихся в рукописях, мелькает стих: «На кресте распятая Мадонна». Если угодно, это центральный символ ее поэзии.

Читатель, который будет судить об этих идеях Шкапской, пусть помнит, что к ним, наперекор общим мнениям, очень серьезно относились такие противоположные друг другу люди, как Максим Горький и Павел Флоренский. Б. Филиппов, автор предисловия к лондонскому переизданию стихов Шкапской, пишет (по-видимому, со слов брата поэтессы, прошедшего Соловки), что Флоренский предпочитал Шкапскую Ахматовой и Цветаевой — «по силе и эмоциональной насыщенности — при предельной краткости». А Горький с его невнятным культом Матери писал Шкапской о ее стихах (из Германии, 7 января 1923 года): «Тут говорится о Судьбах, о „Матерях“ Гете, о той глубине, которую скорее чувствуешь, чем понимаешь. Бог — тоже из этой глубины». И потом, 24 мая 1924 года: «Там, где правит голод, — мы имеем „цивилизацию“, там, где творит любовь, — культуру… Несправедливо, что человечеством командуют „цивилизаторы“, — отсюда именно трагическая путаница жизненных отношений. И не о „смягчающем влиянии женщины“ речь веду, а о необходимости для нее понять свою роль в мире — свою владычность, культурную — и духовную, тем самым — значительность. Об этом женщины никогда еще не говорили. Мне кажется, что Вы вполне вооружены именно для того, чтобы говорить об этом. Эта тема — если Вам угодно — в самом сердце современной действительности, которая жаждет крови — Вашей крови, понимаете?»

Пожелания Горького были несвоевременны: прошел год, и Шкапская перестала писать стихи. Резко, как отрубила. Письмо Горького было откликом на поэму «Человек идет на Памир» с посвящением «Заводу Сименс-Шуккерта в Берлине». Ни Памир, ни завод в поэме не присутствуют: и то и другое — символы. Памир — это природа, которую подчиняет человек, а завод — это общество, железное и жестокое, которое нужно человеку, чтобы подчинить природу. Из двух целей, о которых пишет Горький, Шкапская выбрала не культуру, а цивилизацию, из двух побуждений откликнулась последним решением на голод, а не на любовь. Что такое голод, Шкапская знала лучше многих.