Том 3. Русская поэзия

Самое интересное, однако, не перемены в составе метрического репертуара, а отношение к его семантике. Я уже говорил, как в 4-ст. хорее «Новый мир» и «Знамя» стараются подменять народно-песенную традицию традицией Тарковского или Гейне. Но это — редкость; обычно старые размеры продолжают жить со всей их традиционной семантикой, вплоть до прямых реминисценций, по большей части невольных. Например, 5-ст. хорей никак не избавится от памяти о «Выхожу один я на дорогу…»: Я бреду по улице безлюдной, Черный ветер валит наповал. А давно ли майский вечер чудный Свежестью сирени обвевал… (С. Агальцов в «Москве»); Труден путь мой и темна дорога: Крест родимый, я и тот сгубил. Жизнь прошла. Закрой за мной ворота. Больше жизни я тебя любил (В. Гришковец в «Нашем современнике»). Что такие реминисценции — невольные, выдают некоторые случаи, где авторы почвеннических журналов проговариваются цитатами из совсем не положенных им поэтов: А. Пищулин («Москва») — из Анненского: Заоблачный полог распорот, Пустует вместилище вод, Промок и насупился город и т. д.; В. Гуринович («Москва») — из Ив. Елагина: Скрученные огнем Вымученной эпохи, Мечемся, но живем На предпоследнем вздохе… С таким же простодушием Юл. Семенова в «Новой юности» со сплошными женскими окончаниями Так все качнулось незаметно… копирует Бродского Ночной кораблик негасимый. В «Новом мире» авторы изысканнее: М. Амелин одно стихотворение, про комету, пишет размером «Полярной звезды» Бенедиктова, а другое, про старый сад, размером Вердена в переводе А. Эфрон. Это, конечно, сделано сознательно, но перспективно ли?

Работая с журнальными публикациями, мы заведомо лишили себя возможности учесть тексты для музыкальной эстрады, занимающей важное место в современной культуре. Большинство этих текстов совершенно беспомощны; лишь немногие авторы (как Б. Гребенщиков) решаются издавать их книгами. Но в них есть отработанная система образов и композиции; если им повезет найти талантливого стихотворца, то они могут стать частью «большой поэзии» и, может быть, непредвидимо изменить ее стиховой облик.

С концом советской эпохи большая и мощная поэтическая культура откололась от современности, как льдина, и отодвинулась в историю. Для большинства поэтов ее метрический язык остается их собственным метрическим языком, они, самое большее, экспериментируют у нее на периферии, главным же образом стараются перекроить старую поэтику стилистически и, конечно, тематически. Лишь очень немногие чувствуют, что как Бахтин говорил про «чужое слово», так и сейчас каждый стихотворный размер минувшей эпохи стал «чужим», стал знаком кончившейся культуры и говорит не то, что хочет поэт, а то, что хочет он сам. И это требует совсем иной практики отношения со стихом. Я намеренно говорил в этом докладе лишь об общих явлениях и тенденциях современного стиха, не пытаясь характеризовать отдельных поэтов. Но здесь, в заключение, приходится назвать двоих поименно: Т. Кибирова и Л. Рубинштейна. Они считаются принадлежащими к одной группе, но со стихом работают в противоположных направлениях.

Кибиров остро ощущает то, что теперь мы называем семантическим ореолом стихотворного размера. Его стихи, насыщенные реминисценциями до того, что кажутся центонами, соединяют самые разные семантические традиции избранного размера (это очень трудно), в результате 3-ст. анапест у него почти независимо от содержания становится знаком советской культуры в целом (хоть в советской поэзии он далеко не был главным), а 4-ст. хорей — знаком русской культуры (это легче, это размер всеядный и привычный в центонах). Напоминаю лишь отрывки из поэм «Сквозь прощальные слезы» и «Л. С. Рубинштейну»; обращаю внимание на многочисленные случаи, когда 3-ст. анапест поглощает (лишь слегка перефразированные) клише советских песен, писанных совсем другими размерами.