Том 3. Русская поэзия

Это наблюдение неожиданное. Маяковский, как кажется, не принадлежит к числу любимцев Бродского, упоминаний о нем Бродский избегает (тогда как Цветаевой посвящает великолепные анализы). С читательской точки зрения тоже можно сказать, что между Маяковским, экстравертом и горланом для масс, и Бродским, интровертом и автором «тихотворений» для элиты, расстояние — как между небом и землей. Однако факт остается фактом: на молекулярном, так сказать, уровне строения рифмы Бродский оказывается близок именно к Маяковскому. Сходства и несходства между ними на других уровнях поэтики здесь теряют значение. «Я дикий человек: люблю хорошие рифмы», — сказал однажды Бродский в конце интервью «Независимой газете». Речь шла о рифмах Высоцкого — поэта, тоже очень мало похожего на Бродского. Как кажется, рифмы Маяковского Бродский любит таким же образом— может быть, подсознательно.

Эта заметка для собрания статей, посвященных поэтике И. Бродского, по случайному стечению обстоятельств писалась в год, когда филологи отмечали столетний юбилей Маяковского. «Бывают странные сближения…»

Русский стих как зеркало постсоветской культуры

Поэт Алексей Парщиков спросил меня: какой стихотворный размер был у нас государственным? не 5-стопный ли ямб? (Это было ему важно для темы «Диссидентство в поэзии».)

— Нет, если бы я был государство, я предпочел бы 4-стопный ямб: он заверен классиками и скуднее вариациями, в нем легче выследить неположенное. Но я, наверное, был бы плохим государством, поэтому не полагайтесь на меня. Все же в 1950–1980‐х годах 5-стопный ямб теснил 4-стопный — и это знак того, что государство слишком беспечно относилось к стихотворным размерам.

— А к белому стиху?

— Подозрителен как симптом буржуазного разложения, поэтому преследовался; допускался в больших формах, как у Луковского, где можно статистически уследить, случайны или тенденциозны отклонения от оптимизма и т. д.

Потом я подумал: а ведь будь я постструктуралист, я всерьез бы напечатал об этом статью «Стих и насилие».

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 514–520 (впервые опубликовано в: НЛО. 1998. № 32. С. 77–83).

История русского стиха в XX веке выглядит так же, как история многих других областей русской культуры: в начале века быстрый выход на уровень современного Запада, в первые пореволюционные годы — авангардистские эксперименты лучшего качества, потом — торможение, поворот лицом к классикам и долгий застой, и наконец, с началом перестройки, новая спешка в погоне наверстать отставание от Запада. Так это выглядит с первого взгляда; я надеюсь показать, что этот первый взгляд несколько поверхностен, упрощает картину, на самом же деле перемены в большой косной массе русского стиха происходят гораздо медлительнее.

Стих русской поэзии досоветского и советского времени, по 1970‐е годы, исследован достаточно представительно, результаты опубликованы нами в «Современном русском стихе» (1974) и «Очерке истории русского стиха» (1984). Стих современной поэзии так исследовать невозможно, здесь борются направления, все время выплывают новые имена, делать выбор между ними на свой вкус я не имею права. Я взял шесть выборок по комплектам шести журналов за 1997 год: либеральные «Новый мир» и «Знамя», националистические «Москва» и «Наш современник», левые (т. е. с авангардистским уклоном) «Новая юность» и «Арион». Всего учтено 1322 стихотворения; чтобы уравнять представительство, щедрое на стихи «Знамя» было просмотрено не полностью (только 8 номеров), а малоплодная «Новая юность» не за один, а за два года (1996–1997). Стихи, помеченные датами до 1990 года, не учитывались.