Том 3. Стихотворения, 1972–1977

История. А в ней был свой Христос.
И свой жестокий продолжатель Павел,
который все устроил и исправил,
сломавши миллионы папирос,
и высыпавши в трубочку табак,
и надымивши столько, что доселе
в сознании, в томах, в домах
так до конца те кольца не осели.
Он думал: что Христос? Пришел, ушел.
Расхлебывать труднее, чем заваривать.
Он знал необходимость пут и шор
и действовать любил, не разговаривать.
Недаром разгонял набор он вширь
и увеличивал поля, печатая
свои евангелия. Этот богатырь
краюху доедал уже початую.
Все было сказано уже давно,
и среди сказанного было много лишнего.
Кроме того, по должности дано
ему было добавить много личного.
Завидуя инициаторам,
он подо всеми инициативами
подписывался, притворяясь автором
с идеями счастливыми, ретивыми.
Переселив двунадесять язык,
претендовал на роль в языкознании.
Доныне этот грозный окрик, зык
в домах, в томах, особенно в сознании.
Прошло ли то светило свой зенит?
Еще дают побеги эти корни.
Доныне вскакиваем, когда он звонит
нам с того света
по вертушке горней.

«Стыдились своих же отцов…»

Стыдились своих же отцов
и брезговали родословной.
Стыдились, в конце концов,
истины самой дословной.

Был столь высок идеал,

который оказывал милость,
который их одевал,
которым они кормились,
что робкая ласка семьи
и ближних заботы большие
отталкивали. Свои
для них были только чужие.

От ветки родимой давно

дубовый листок оторвался.
Сверх этого было дано,
чтоб он обнаглел и зарвался.

И в рухнувший домик отца

вошел блудный сын господином,
раскрывшимся до конца
и блудным и сукиным сыном.

Захлопнуть бы эту тетрадь

и, если б бумага взрывалась,
то поскорее взорвать,
чтоб не оставалась и малость.

Да в ней поучение есть,

в истории этой нахальной,
и надо с улыбкой печальной
прочесть ее и перечесть.

ТРИДЦАТКИ