Том 3. Стихотворения и поэмы 1930-1941

Губы, перетравленные ложью,
сложенной на тысячу ладов;
груди, перетроганные дрожью
рано наступивших холодов.

По одной единственной примете,

как охотник птицу по перу,
помнишь, я предсказывал про эти
меркнувшие окна ввечеру.

Молодость твоя пройдет впустую,

никого путем не обожжет,
колесом впустую, вхолостую
перекати-полем пропадет.

Именно такая, не иная

все она мне чудится кругом;
может, про нее я вспоминаю
чаще, чем о чем-нибудь другом.

Ты хотела спеться и сдружиться

и подушкой бросить на кровать,
что должно носиться и кружиться
и тревогой-ветром обдавать.

1933–1938

Летнее письмо

Напиши хоть раз ко мне
      такое же большое
и такое ж
   жаркое письмо,
чтоб оно
   топорщилось листвою
и неслось
   по воздуху само.
Чтоб шумели
    шелковые ветви,
словно губы,
    спутавшись на «ты».
Чтоб сияла
   марка на конверте
желтоглазым
   зайцем золотым.
Чтоб кололись буквы,
      точно иглы,
растопившись
    в солнечном огне.
Чтобы синь,
   которой мы достигли,
взоры
  заволакивала мне.
Чтоб потом,
   в нахмуренные хвои
точно,
  ночь вошла темным-темна…
Чтобы все нам
    чувствовалось вдвое,
как вдвоем
   гляделось из окна.
Чтоб до часа утра,
     до шести нам,
голову
  откинув на руке,
пахло земляникой
     и жасмином
в каждой
   перечеркнутой строке.
У жасмина
   запах свежей кожи,
земляникой
   млеет леса страсть.
Чтоб и позже –
    осенью погожей –
нам не разойтись,
     не запропасть.
Только знаю:
    так ты не напишешь…
Стоит мне
   на месяц отойти –
по-другому
   думаешь и дышишь,
о другом
   ты думаешь пути.
И другие дни
    тебе по нраву,
по-другому
   смотришься в зрачки…
И письмо
   про новую забаву
разорву я накрест,
     на клочки.

1934

По Оке на глиссере

Глиссером
   по вечерней
      медной,
тускло плавящейся
      Оке
с дорогою,
   неверной,
      бедной
схолодавшей
    рукой в руке.
Брызгами
   разлетаясь на стены,
за кормою
   кипит вода!
Все безрадостнее,
     все явственней
ветер за плечи
    рвет года;
зеркалами огня
    кровавыми
на осколки
   разбивши плес,
над беспамятными
     провалами
он былое,
   свистя, унес.
Что тут памяти
    тускло вспыхивать,
берега
  зазря волновать!
Эта выдумка
    вечера тихого
неудачна
   и не нова.
Этот путь,
   прорезаемый глиссером
в предвечерний
     речной туман, –
наш,
  усыпанный водным бисером,
завершающийся
     роман.
Берега
  отдаются сумеркам
под жестокую
    медь зари.
Ночь летит
   с парашюта кувырком,
как ни вспыхивай,
     ни гори.
За спиною
   режет пропеллер
наше прошлое
    без следа…
Берега
  навзрыд захрапели,
и без памяти
    спит вода.

1934

Концовка