Том 4

В прихожей Щедров был представлен гостеприимным и с любопытством смотревшим на него хозяевам: полнолицему, со щеточкой седых усов пожилому Емельянову и его жене, невысокой, полной женщине. Черноусов сказал, что оставляет гостя на попечение Софьи Петровны и Андрея Павловича, а сам торопится повидать Ефименко, чтобы узнать, все ли готово к завтрашнему собранию. У калитки, прощаясь, сказал провожавшему его Емельянову:

— Андрей Павлович, прошу тебя, не утруждай Щедрова разговорами. Он сильно уморился, ему надо отдохнуть. Видишь, как он плохо выглядит. Молодой, а силенки у него, видать, маловато. Накорми ужином, и пусть ложится спать.

— Что у нас завтра? — спросил Емельянов.

— Разве Ефименко тебе ничего не говорил? Завтра собрание партактива.

Как ни старался Емельянов отмолчаться и тем самым выполнить просьбу Черноусова, а разговор начался как-то сам по себе и сразу же после ужина. Софья Петровна предложила Щедрову пройти в комнату, где для него была приготовлена постель. Щедров сказал, что немного посидит на диване, и, пригласив Емельянова присесть рядом, спросил:

— Андрей Павлович, давно ли проживаете в Елютинской?

— С весны тридцать второго.

— Наверное, уже считаете себя елютинским казаком?

— Ой, что вы, какой из него казак?! — ответила Софья Петровна, ласково глядя на Щедрова. — Мы казаки не елютинские, а московские. Родились и жили в Москве, а в Елютинской оказались потому, что мой муженек добровольно оставил завод в Москве, где начал работать после института, и увез меня сюда в станицу. Сколько же это годочков прошло? Дети родились и выросли в Елютинской. Последний сын уже служит в армии.

— Не жалеете, что уехали из Москвы?

— Поначалу жалели, особенно я, — чистосердечно призналась Софья Петровна. — В те годы жилось нам нелегко. А теперь, как видите, и свой дом с садом, и свое маленькое счастье.

— Счастье, Соня, не в доме с садом, — вставил Емельянов. — Счастье в душевном настрое.

— А что оно такое — душевный настрой? — спросил Щедров.

Емельянов промолчал.

— Андрей Павлович, почему молчите?

— Антон Иванович, может, вы устали и хотите отдохнуть?

— Нет, я совершенно не устал и спать не хочу. Но мне, Андрей Павлович, непонятно, почему вы уходите от разговора? Мне даже показалось, что вы и говорить-то со мной не желаете. А почему?

— Желать-то я желаю, да уже поздно. Пора спать.

— Посидим еще немного. Все равно сразу не уснем.

— Соня, ты ступай. Мы тут без тебя…

После ухода Софьи Петровны Щедров и Емельянов некоторое время сидели молча, точно обдумывая, как и о чем им говорить, да и нужно ли.

— Вы в отцы мне годитесь, Андрей Павлович, у вас и жизненный опыт побольше моего и взгляд на жизнь пошире. Помогите понять: в чем причина недостатков в руководстве вашего колхоза?

Щедров озабоченно смотрел на Емельянова и ждал ответа.

— Вопрос, Антон Иванович, непростой, и как на него ответить — не знаю. Но думаю, что у нас в «Кавказе» причину, о которой вы спрашиваете, следует искать к Черноусове и Ефименко.

— Черноусов и Ефименко, разумеется, небезгрешны. Но обвинять во всех тяжких грехах одних руководителей не ново.

— Так ведь в старом всегда есть что-то новое.

— Что же оно это новое?

— Новым является хотя бы то, что оба они с виду не злодеи, не бюрократы, не душители критики. С людьми обходительные, вежливые. Они и поборники коллективного руководства, и завзятые демократы, и всегда неразлучны. Но заметьте: до Черноусова у нас были бригадиры и заведующие фермами люди толковые, с хозяйственной смекалкой. Были — и уже нет. И не стало их потому, что они не поддакивали Черноусову, не смотрели ему в рот и не ждали, что он скажет. Он их не снимал с работы, а постепенно, под всякого рода предлогами заменял.

— А что же партбюро?

— Так и в нем произошли перемены. Секретарем у нас был тогда Нестеров, молодой, растущий. Его послали на учебу. Тут-то Черноусов и заприметил ветеринара Ефименко. Поехал к Коломийцеву, расхвалил Ефименко, сказал, что лучшего секретаря партбюро и желать не надо. После этого в «Кавказе» воцарилось неписаное правило: ни правление, ни партбюро ничего без Черноусова не решало. Между Черноусовым и Ефименко установились отношения мало сказать приятельские.

— Неужели не нашлось смелых коммунистов?

— Как не нашлось! Находились. Иной раз споры у нас доходили до хрипоты. Решили мы поехать с жалобой к Коломийцеву — я и еще два товарища. Коломийцев выслушал нас молча, усмехнулся и сказал, что Черноусов и Ефименко без шума и треска дело делают, а мы занимаемся болтовней. Пристыдил нас, назвал оппозиционерами. С тем мы и уехали.

— И вы сложили руки?

— Нет, рук не сложили, да только опять у нас ничего не вышло. Написали мы в крайком. Но оттуда наша жалоба была переслана Коломийцеву.

— И что же?

Емельянов тяжело вздохнул, откинулся на спинку дивана и не ответил.

— Не хочется вспоминать, — сказал он с тоской в голосе. — Коломийцева уже нет, а Черноусов и Ефименко, как видите, все еще пребывают на своих постах.

— Хорошо бы на собрании поговорить вот так же откровенно, как сейчас мы с вами.