Том 4

— Опять ты свое, Николай Федорович? — Мельчаков остановился у стола. — И шкуровец, и белогвардеец — все это так, это мы знаем и не забудем… Но мщение, как известно, удел слабых. Мы же сильны, и гуманность для нас не пустой звук… И все-таки я думаю, что у Застрожного все же есть родичи. Может, пасечник? Я пригласил Петра Игнатьевича Застрожного. Но он что-то задержался.

Анисе показалось странным и обидным то, что Николай с такой злостью произнес слово «шкуровец». Она знала, что раньше, когда в стране была гражданская война, шкуровцами называли тех, кто служил в отряде белого генерала Шкуро. Теперь же в Вишняковской жила знатная доярка Людмила Шкуро, подруга Анисы Ковальчук, они вместе учились в станичной школе. После окончания десятого класса Аниса уехала на учебу в Степновск, а Людмила стала дояркой. По ее почину возникло соревнование за пудовые удои от каждой коровы, и всех доярок, кто следовал примеру Людмилы Шкуро, уважительно и с любовью называли «шкуровцами», и слово это было в почете.

— Товарищ майор, гуманность, как вы сказали, это верно, она живет в самой сути колхоза. И того возвращенца, раз так случилось, нам надо как-то поддержать и материально и морально. — Аниса с надеждой во взгляде смотрела на Мельчакова. — И когда он вернется, то мы обязаны будем проводить с ним политико-воспитательную работу. Прикрепим надежных комсомольцев, лучшим читчикам-беседчикам поручим проводить с ним регулярные читки газет, — все это так, все это понятно. Но как же теперь быть со словом?

— С каким словом? — живо спросил Мельчаков, ибо в нем тотчас проснулся филолог. — Какое именно слово тебя интересует, Аниса Саввишна?

— Слово «шкуровец», — Аниса посмотрела на Николая. — Если это слово Николай Федорович произнес, вы сами слышали, с такой ненавистью, то где гарантия, что кто-то из колхозников не скажет точно так же? Такой гарантии у нас нет! А ведь в Вишняковской, как вы знаете, проживает наша знатная доярка Людмила Шкуро. Как тут быть?

— Разберемся, — последовал авторитетный ответ Мельчакова-лингвиста. — Разумеется, в опасении Анисы Саввишны есть резон. Но, товарищи, во-первых, следует принять необходимые меры, чтобы слово «шкуровец» в том его оскорбительном значении, в каком произнес его здесь Николай Федорович, в станице никем не произносилось. Во-вторых, нужно разъяснить колхозникам, что разговорный язык — это продукт нашего мышления. Если бы, к примеру, не было белого генерала Шкуро, то не родилось бы и оскорбительное слово «шкуровец». Если бы теперь, в наши дни, не было знатной доярки Людмилы Шкуро, то не родилось бы, как совершенно справедливо сказала Аниса Саввишна, уважительное слово «шкуровцы», которое относится к тем дояркам, которые последовали примеру Людмилы. Так что на этом очевидном примере мы наглядно лишний раз убеждаемся в том, что всякое слово, находясь на службе у человека, развивается и видоизменяется в зависимости от того, какое смысловое значение оно несет в себе не вообще, а в данных конкретных исторических условиях. Оно, слово, живет, как все живое, и умирает, как все смертное. Поэтому названное Анисой Саввишной слово когда-то вызывало в сознании людей презрение и классовую ненависть, потому что несло в себе именно эту смысловую нагрузку. Однако с годами в жизни общества произошли известные изменения, и то же самое слово вместе с экономическими и социальными переменами изменило свое смысловое значение. Возьмите в том же историческом аспекте и проанализируйте хорошо всем нам известное слово «бригадир». Как мы понимаем его, когда у нас всюду есть производственные бригады во главе с бригадирами? И как это же слово понимали люди, жившие в позапрошлом столетии! Помните, у Фонвизина в его драме «Бригадир», где мы видим…

В этом месте Мельчаков-этимолог окончательно забыл о своих погонах, голубых, как весеннее небо над спокойным морем, о своих малиновых петлицах на кителе, о скрипучих сапогах и пустился было в такой экскурс, в такие пространные рассуждения о том, почему и как изменяются слова, что был несколько смущен и озадачен, когда услышал звонкий голос сержанта:

— Товарищ майор, гражданин Застрожный прибыл!

Перед Мельчаковым стоял пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. Он снял картуз, испачканный медом и травой, и обнажил совершенно голую свою голову. На нем был старенький, неведомо как уцелевший бешмет, старинные казачьи шаровары на очкуре вместо пояса, штанины вобраны в шерстяные чулки, поношенные черевики сухо желтели и, казалось, были тоже слегка смазаны медом.

— Приветствую вас, Петр Игнатьевич! — сказал Мельчаков, отгоняя от себя прочь этимолога и снова вспоминая о своих небесного цвета погонах. — Ну, как там медоносные существа?

— Стараются, — сдержанно ответил старик. — Погода установилась, а пчела, известно, как из улья, так и за дело — лодырничать не любит.

— Какой нынче ожидается взяток?

— Пока сказать трудно. Но степь, слава богу, оживает дружно. Так что медок должен быть… За этим и вызывали?

— Нет, Петр Игнатьевич, не за этим. Есть к вам дело важнее меда и цветов.