Том 4

В-третьих, о Марсовой. Да, я говорил и снова скажу: редактор она плохой. Просмотри «Усть-Калитвинскую правду», и ты сам в этом убедишься. Что же касается Аничкиной, то она уже работает методистом районо и своим новым делом очень довольна. И в райкоме комсомола дела заметно оживились. Таковы истинные факты.

— А статья Приходько? — спросил Калашник. — К чему это задиристое выступление в печати? Приходько делает вид, будто не знает, что у нас нет «сухого закона». Зачем же с такой злостью говорить и о тех, кто пьет, и о тех, кто изредка выпивает? Кроме обид и душевной боли, статья ничего другого не дает.

— Это ты, Тарас, напрасно!

— Если хочешь знать, «Южная правда» намеревалась выступить против статьи Приходько, — продолжал Калашник. — Я поговорил с редактором и отсоветовал. Зачем подымать шум?

— Эх, Тарас, Тарас, если бы ты мог понять, как мне сейчас больно и горько, — сказал Щедров. — И потому больно и горько, что я увидел совсем другого Тараса Калашника. Откуда к тебе пришло это желание всем угождать и быть для всех хорошим и добреньким?

— Это ты напрасно! Рука у меня твердая, и там, где нужно, она не дрогнет.

— У тебя главное — это «потише», «поосторожнее» и «поэластичнее». Но настоящий руководитель, как я его понимаю, обязан быть принципиальным и непримиримым ко всякого рода недостаткам. Он не должен угождать каждому и быть для всех хорошим и добрым.

— А жалобы? — тяжело вставая, спросил Калашник. — А письмо Марсовой? А послания Осянина? А телеграмма Рогова? Куда от них уйдешь? От них же не от вернешься?

— Партийный работник не парикмахер, и он не спрашивает: «Вас не беспокоит?» — продолжал Щедров. — Так что на него могут быть и жалобы, и анонимные письма, и самая низкопробная клевета. Может случиться даже такое, что было у нас в «Заре». Ты же почему-то печалишься о безоблачном небе, о покое, о благоденствии. По-твоему, Тарас, получается: угождай всем и бойся недовольных. Иными словами: живи сам и дай жить другим!

— Печаль-то моя не о себе, а о тебе, друг ты мой взбалмошный! — Калашник отошел к окну и с видом обиженного человека смотрел на озаренные фонарями деревья. — Ведь жалобы — это жалобы, и в корзину их не бросишь. По жалобам полагается принимать надлежащие меры. Но ты-то для меня не просто секретарь Усть-Калитвинского райкома…

— Нет, Тарас, сейчас я для тебя только секретарь Усть-Калитвинского райкома, — перебил Щедров. — И если на меня поступили жалобы, то по ним и должны быть приняты такие меры, какие нужно принять. Но знай: без боя я не сдамся!

— Антон! Сын кочубеевца! Ну к чему это — «без боя не сдамся»? — с видом дружеской озабоченности спросил Калашник. — Совершенно ни к чему! Мы начали разговор не для того, чтобы ссориться, а исключительно для того, чтобы вместе и спокойно все обдумать, все взвесить… Завтра ты будешь у Дорогого друга. Советую не лезть в бутылку…

— Тарас, может, хватит об этом? Поговорим о чем-нибудь другом. — Щедров приоткрыл дверь. — Нина! Еще не спишь? Иди к нам, нужен твой совет!

— Все о чем-то спорите? — входя, спросила Нина.

— Не спорим, а ведем откровенный разговор, — сухо пояснил Калашник. — Только мне непонятно, зачем Антон позвал тебя?

— Нина, я позвал тебя, — начал Щедров, смущенно глядя на Нину, — чтобы сказать тебе и Тарасу, что я женюсь.

— Антон, милый! — Нина обняла Щедрова своими голыми до плеч руками и расцеловала. — Как я рада за тебя, Антоша! Очень рада!

— Кто она, твоя невеста? — деловито спросил Калашник.

— Ты ее знаешь… Уленька!

— А! Да, Уленька — девушка славная. Калашник, подумал, покрутил ус. — Ну, друг, молодец! Давно бы пора! Мы с Ниной от души поздравляем! На свадьбу обязательно приедем.

— А свадьбы у нас не будет.

— Да как же так без свадьбы?

— Антоша, нужен хоть свадебный вечер, — сказала, вся сияя, Нина. — Без свадебного вечера нельзя!

Ночь. Безлюдная улица. Неоновый свет фонарей и бледно-желтые блики на асфальте. Щедров и Калашник шли молча, а следом за ними медленно двигалась «Волга». Щедров думал о том, что акация уже отцветает, что ее лепестки, кружась и падая, искорками вспыхивают на свету; что воздух пропитан тем особенным пряным запахом, который бывает только вблизи отцветающих акаций и только вот в такую тихую и теплую ночь июня.

Калашник приостановился и сказал:

— Чтобы во всем разобраться с максимальной объективностью и особенно с тем, что произошло с Роговым, нужно не чье-то личное мнение, а необходимо заключение авторитетной комиссии.

— В чем же надо разобраться?

— Это уж дело комиссии.

Щедров промолчал, тоже остановившись, понимая, что наступило время, когда они расстанутся не друзьями, и что им нельзя вот так молча разойтись. «Он уже забыл о том, что я женюсь, что люблю Ульяшу, — думал Щедров. — На уме у него комиссия. А я ничего плохого не сделал, и никакая комиссия мне не страшна…» Он уселся в машину, но не уезжал, не уходил и Калашник. Они не находили нужных для этого момента слов и потому вдруг, протянув друг другу руки, почти в один голос сказали:

— Ну, будь здоров!