Том 4

Фелисите принялась учить его, и вскоре он уже кричал: «Милый мальчик! Ваш слуга, сударь! Здравствуйте, Мари!» Его поместили у дверей; многие удивлялись, что он не откликается на имя Жако, - ведь всех попугаев зовут Жако. Его называли индюком, бревном - все эти прозвища были для Фелисите что нож в сердце. Из какого-то странного упрямства Лулу всегда молчал, когда на него глядели.

В то же время он любил общество; по воскресеньям, когда «эти самые» барышни Рошфей, г-н де Гупвиль и новые завсегдатаи - аптекарь Онфруа, г-н Варен и капитан Матье - играли в карты, он бил крыльями по стеклам и так бесновался и неистовствовал, что люди переставали слышать друг друга.

Наружность Буре явно казалась ему очень смешной. При виде его он начинал хохотать, хохотать без удержу. Взрывы его смеха раскатывались по двору, их подхватывало эхо, соседи бросались к окнам и тоже хохотали; чтобы попугай не видел его, г-н Буре крался вдоль стены, прикрывая лицо шляпой, пробирался к реке и входил через садовую калитку; на птицу он поглядывал не слишком ласково.

Лулу получил щелчок от мальчишки из мясной лавки за то, что сунул голову в его корзину; с тех пор он всякий раз старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю грозился свернуть ему шею, хотя он не был жесток, несмотря на татуировку на руках и густые бакенбарды. Напротив, попугай ему скорее нравился, и он даже хотел, потехи ради, научить его ругаться. Фелисите это намерение привело в ужас, и она поместила попугая на кухне. Цепочка была с него снята, и он свободно разгуливал по дому.

Спускаясь по лестнице, он опирался своим кривым клювом на края ступенек, поднимал сначала правую лапку, потом левую, - Фелисите боялась, как бы от такой гимнастики у него не закружилась голова. Потом он вдруг заболел, не мог ни есть, ни говорить. Оказалось, что под языком у него нарост, как это иногда бывает у кур. Фелисите сковырнула опухоль, и он выздоровел. Однажды г-н Пупар нечаянно пустил ему в клюв клуб дыма; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его кончиком зонта, и он вцепился в ручку; в конце концов он пропал.

Фелисите вынесла его на травку, чтобы он подышал свежим воздухом, и на минутку отлучилась; когда же она вернулась, попугая и след простыл! Она искала его в кустах, на берегу, на крышах, не слушая хозяйку, кричавшую ей:

— Осторожнее! Вы с ума сошли!

Фелисите обшарила все сады Пон-л’Эвека, останавливала прохожих:

— Вы не видали моего попугая?

Тем, кто не знал попугая, она описывала его. Вдруг ей показалось, что за мельницами, у холма, летает что-то зеленое. Но попугая там не было! Разносчик уверял, что сию секунду видел его на Сен-Мелен, в лавке старухи Симон. Фелисите побежала туда. Там не поняли, о чем она толкует. Наконец она вернулась домой, изорвав ботинки, изнемогая от усталости, в смертельной тоске; сидя на скамейке рядом с барыней, она рассказывала ей о своих приключениях, как вдруг что-то легкое опустилось на ее плечо: Лулу! Да где же он пропадал? Обозревал окрестности?

Фелисите с трудом оправилась от потрясения - вернее сказать, так никогда и не оправилась.

Вскоре захолодало, и она схватила ангину, а еще немного спустя у нее заболели уши. Через три года она оглохла и стала говорить громко даже в церкви. Если бы о ее грехах знала вся епархия, это не запятнало бы ее и никого бы не смутило, но священник рассудил за благо исповедовать ее в особом приделе.

От шума в ушах у нее зашел ум за разум. Хозяйка часто говорила ей:

— Боже мой, до чего же вы глупы!

Она отвечала:

— Да, барыня, - и начинала что-то искать.

И без того тесный круг ее представлений сузился; колокольный звон, мычание быков уже не существовали для нее. Все двигались для нее молча, как призраки. Она слышала теперь только голос попугая.

Словно для того, чтобы позабавить ее, он изображал стук веретена, пронзительные крики рыботорговца, визг пилы столяра, жившего напротив; когда же раздавался звонок, попугай кричал, подражая г-же Обен:

— Фелисите! Дверь! Дверь!

Они разговаривали с друг с другом - он без конца повторял три фразы своего репертуара, она отвечала столь же бессвязно, но в свои слова вкладывала всю душу. Она была так одинока, что Лулу стал для нее чем-то вроде сына, чем-то вроде возлюбленного. Он влезал к ней на пальцы, кусал ей губы, цеплялся за косынку; она наклонялась к нему, покачивая головой, как это делают кормилицы, и крылья ее чепца и крылья птицы трепетали одновременно.

Когда собирались тучи и гремел гром, попугай кричал, быть может, вспоминая ливни в родных лесах. Журчание воды приводило его в экстаз: он метался, как сумасшедший, взлетал к потолку, все опрокидывал и выпархивал через окно в сад, чтобы побарахтаться в лужах, но вскоре возвращался, садился на каминную решетку, подпрыгивая, сушил перья и поднимал то хвост, то клюв.