Том 4. Пьесы и радиопьесы

Писатель. Спасибо.

Палач. Любой человек хоть немного, но все-таки боится.

Писатель. Вот именно. Самую малость.

Палач. И с жизнью расстается неохотно.

Писатель. Когда попрана справедливость, с жизнью расстаются легко. Но ты, надо полагать, и в справедливости не очень-то разбираешься.

Палач. Вы правы, сударь.

Писатель. Другого ответа я от тебя и не ждал.

Палач. Пусть о справедливости думают те, кто живет на воле. На воле каждый понимает справедливость по-своему. Поди разберись! А я вот уже пятьдесят лет живу в тюрьме. Меня только недавно стали выпускать, да и то по ночам. Иногда мне в руки попадает газета. Иногда я включаю радио. Тогда я узнаю о неистовой пляске человеческих судеб, о взлетах и падениях великих мира сего, о трескучих биографиях их пособников, о незаметном уходе из жизни слабых и сирых. Но мой удел остается прежним. Все те же серые тюремные стены, все та же проникающая сквозь камни сырость, то же пятно плесени на потолке, напоминающее Европу в географическом атласе. Каждое утро по длинному темному коридору я выхожу во двор на прогулку. В утреннем сумраке навстречу мне попадаются все те же бледные фигуры в полосатой одежде, в сопровождении охранников. Заметив меня, они каждый раз замедляют движение, и тут же раздаются удары. Охранники лупят всех подряд, без разбору нанося удары направо и налево.

Писатель. Ну и что? Ты ведь палач.

Палач. Вот именно, палач.

Писатель. Какое до всего этого дело палачу!

Палач. Палачу важно, как человек расстается с жизнью.

Писатель. Ты хочешь сказать, как он подыхает…

Палач. О нет, тут огромная разница.

Писатель. И в чем же она?

Палач. Вас, кажется, начинает интересовать искусство смерти?

Писатель. По-моему, сегодня это единственное искусство, которым стоит овладеть.

Палач. Не знаю, можно ли ему обучить. Знаю только, что им владеют очень немногие. Мне приходится иметь дело и с дилетантами, и с выдающимися мастерами. Видите ли, сударь, мне, пожалуй, было бы много легче разобраться во всем, если бы я больше знал о людях, о том, каковы они в жизни, чем они заняты все те долгие годы, которые предшествуют встрече со мной. Я хотел бы знать, что значит жениться, иметь детей, заниматься делом, быть честным человеком, управлять машиной, веселиться и бражничать, пахать землю, заниматься политикой, жертвовать собой за идею или за отечество, стремиться к власти и так далее. Это могут быть люди добрые или злые, ничем не примечательные или выдающиеся; важно, чтобы они жили так, так живется, как позволяют обстоятельства, происхождение, религия и деньги, которые у них есть или которые они вынуждены зарабатывать, чтобы не околеть с голоду. Не зная всего этого, я не знаю всей правды о человеке. Я знаю только свою правду.

Писатель. Интересно, какая правда у палача?

Палач. Вначале все было очень просто. Я тогда мало чем отличался от тупого животного. Убийство казалось мне естественным делом. И я подумал: потерять можно только жизнь, все остальное не имеет значения. Кто теряет жизнь, теряет все. Вот так я и стал палачом, пятьдесят лет назад. Право на жизнь надо было заработать. Я стал палачом, как другие у вас, на воле, становятся пекарями или генералами: чтобы жить. Жить для меня означало казнить других. Разве я мог поступать иначе?

Писатель. Нет, конечно.

Палач. Для меня было в порядке вещей, если какой-нибудь парень сопротивлялся, не хотел умирать. Между нами завязывалась яростная схватка. Мы боролись до тех пор, пока голова его не оказывалась на плахе. Так умирали дикие лесные жители. Они совершали убийство, потому что не могли совладать с вспышкой гнева. Или потому, что хотели купить своей девушке красивую юбку. Я понимал их, мне были понятны их страсти, я любил этих людей, потому что я был одним из них. Они совершали преступления, я вершил справедливый суд, казнил их. Предъявленный им счет они оплачивали своей жизнью. Их смерть была естественным, нормальным актом.

Писатель. Я тебя понимаю.

Палач. Но попадались и такие, кто умирал по-другому, хотя мне иногда кажется, что в том и другом случаях смерть была одинаковой. Сударь, они обдавали меня презрением и уходили из жизни с высоко поднятой головой. Перед смертью они произносили замечательные речи о свободе и справедливости, издевались над властями, нападали на богачей и тиранов, да так, что мороз подирал по коже. Я думаю, они умирали так потому, что чувствовали себя правыми. Может быть, в чем-то они и были правы. Им хотелось показать, что они не боятся смерти. И здесь все было просто и ясно: мы были в состоянии войны. Они шли на смерть, исполненные ярости и презрения, в гневе я рубил им головы. Мне кажется, правда была не только на их стороне, но и на моей. Их смерть была впечатляющим актом.

Писатель. Они умирали как герои. Сегодня так должны умирать многие!

Палач. Самое удивительное, сударь, что сегодня никто больше так не умирает.