Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Впрочем, на столе стоял целый набор разных напитков. Начало оказалось хорошим, но потребление напитков, несмотря на их обилие, было сдержанным, цивилизованным. Рядом, на столе, лежал чудовищных размеров альбом, посвященный картинам Га. И Альфред быстро перевел разговор на его картины, их ценность для культуры. Га расхохотался.

— Дорогой, — произнес он. — Я всегда считал, что смертологи не лишены чувства юмора… Но уж с вами, со смертологами, — он посмотрел на Румова, — меня всегда тянет на откровенность. Неужели вы всерьез думаете, что все это современное искусство имеет подлинную художественную ценность? Это же чистый бизнес и ничего более…

— Объясните тогда, Аллен, — прикинулся дурачком Альфред. — Я смертолог, это мой бизнес, и я не обязан разбираться в искусстве.

— Не оправдывайтесь. Возьмем любую мою картину, — он открыл наугад альбом. — Вот прославленная «Ирония дружбы». Это концепция. Картина же ничего не изображает, кроме нескольких своеобразных точек, удачно расположенных. Кругом же пустота. Любой идиот может такое нарисовать. И таких картин у меня множество. Дело в концепции, а нарисовать под концепцию можно все что угодно, вернее, рисовать-то особенно нечего. «Завтрак на луне», «Принцип свободы», «Где мы?» (на этой картине вообще ничего не нарисовано), «Абсолютная свобода», «Кошка и туалет» и так далее. И знаете, сколько я заработал на этой ерунде? Правда, галерея моя несравнимо больше получила, чем я…

— В чем же секрет? — вежливо улыбнулся Румов.

— Секрет в том, что при такой ситуации художников можно назначать и манипулировать ими. Воротилы этого бизнеса назначают и продвигают в знаменитости тех, кто реально подходит — по своему характеру, политкорректности, управляемости и т. д. И зарабатывают на этом большие деньги, легко и просто.

— Значит, это явное мошенничество, — вставил Альфред, делая вид, что удивлен.

— Разумеется. Впрочем, как и политика, многое в бизнесе. Не мы одни.

— С литературой совершать подобное труднее, — заметил Румов.

— Труднее, — согласился Альфред.

Га отхлебнул виски с содовой, всего один глоток, и высказался:

— Хватит. Меня это уже не интересует. Мне 86 лет. И я давно заработал свои миллионы. Покупатели внушаемы, и им заморочить голову современными способами ничего не стоит. Художники и галерейщики хохочут над ними. Я могу насрать в детский горшок и продать это произведение за большие деньги. Потому что продается уже мое имя. То, что я насрал, — это мое художественное выражение. Одному Богу известно, что происходит в моих кишках, когда я рисую. Мое дерьмо — это не дерьмо простого смертного. Извольте платить в этом мире, где все продается…

— Такое самовыражение, как известно, практикуется, — сказал Альфред, пожав плечами.

— О, Аль, — воскликнул художник, — хватит о дерьме. Поговорим о смерти. Я бы с удовольствием насрал на свою могилу, если б это было возможно. И продал бы все это вместе… Сейчас меня интересует только продление моей жизни на как можно больший срок. Но здесь у меня фиаско.

— Аллен, что же случилось у тебя в Доме бессмертных? Ведь, насколько я знаю, все шло хорошо, — спросил несколько торжественно Альфред.

— Ничего хорошего. У меня возникли сомнения, недоверие. Все эти анализы, изучение, какие-то препараты, танцы, в конце концов. Я все-таки художник, человек нервный…

— И что же? Только сомнения?

— Тут еще случай произошел. Скандальный. В соседнем номере лежал старый миллиардер, почти столетний. Из тех, кто контролирует мировые финансовые потоки, назначает наемных президентов или убирает их, когда надо, покупает целые страны, а не какие-то там самолеты и небоскребы…

— Как его имя? — осторожно спросил Румов.

— Такие себя особо не рекламируют. Реальная власть не нуждается в рекламе… Итак, рано утром я почему-то проснулся, затосковал и вышел в коридор. Гляжу, а у соседа дверь приоткрыта. Я от тоски зашел. Номера у нас, конечно, роскошные. Я возьми и загляни в спальню. Властитель мира лежит себе на спине. Я смотрю, лицо не то что сухонькое, а до такой степени деревянное, неживое, что меня, как током, осенило: да он же мертвый! Подошел — вроде не дышит, не шевелится. Вот тебе и бессмертие! Я рассвирепел, злоба охватила: и здесь врут! Я взял и харкнул ему в рожу. Думаю, мертвый все стерпит. А он вдруг один глаз, мутный такой, серый, ничего не выражающий, приоткрыл, смотрит на меня и говорит: «How are you?» У меня истерика. Я ему член свой показал и тоже спросил, разумеется: «How are you?» Тут дежурная сестра вошла. Скандал, одним словом. Она кричит, а миллиардер, или триллионер скорее, закрыл глаз и не движется… Короче, меня выперли. Можно было бы, наверное, замять, за деньги, конечно, но я осатанел от злости и не противился.

Румов хохотал. Альфред оставался серьезным, но виски хлебнул.