Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

— Как ни странно, во второй половине XX века у американцев нашлось что-то живое. Тот же Чарльз Буковски и некоторые другие. В Европе последнее время же все сухо, мертво, псевдоинтеллектуально. Все социально или сексуально. Если берутся за метафизику, философское погружение, то хоть святых выноси. Все перевернуто и искажено. Ненависть к духу так и сквозит. А эти Нобелевские премии последнее время только политкорректным графоманам стали выдавать. Вообще, веет скукой. По сравнению с первой половиной XX века — какая-то пугающе стремительная деградация, да еще в такой определяющей среде, как литература.

— Ну, знаешь, все-таки что-то остается, как раз именно в Европе, великую культуру не так легко профанировать.

— И в конце концов, — вздохнул Румов. — Народы, люди не виноваты, они жертвы.

— Не нам судить. Но я-то думаю, что и эти архитекторы — такие же жертвы. Они могут, конечно, воображать, что они эдакие адепты контртрадиции, мистические пауки, а на самом деле сами попались в ловушку, может быть, еще худшую, чем несведущие…

— Черт с ними, — заметил Румов. — Так уж все устроено… Кали-юга… Но нельзя смеяться, хохотать даже, над Вселенной. Себе дороже. Обидится. Такое только наш Жур, причудливая тварь, как он себя называет, может себе позволить…

— А где он сейчас?

— В Париже.

— Нашел, над чем смеяться. Но без юмора не проживешь тут. Философского юмора, я бы сказала.

…Через три дня им уже надо было собираться в Москву. Альфред не звонил, пропал. Настало время прощаться с Америкой.

Самолет взлетел над вечерним, в огнях, Нью-Йорком, и его небоскребы оказались внизу, как маленькие коробочки… Полет проходил тихо, спокойно. Когда показалось питание, Таисия решила:

— Давай по коньячку. И полбокала красного.

Румов с радостью согласился.

Решили начать с коньяка, и Таисия, вздохнув, сказала:

— Выпьем за нашу маму, за ее родную утробу, из которой мы с тобой вдвоем вышли…

И потом она тут же посмотрела вниз, через окно, на землю, но никакой земли внизу не было. Одно небо.

— Страшно, — сказала она. — Если падать. Небо, но не то. Не то небо, в котором хотелось бы быть.

…Благополучно они сели на русскую землю.

Глава 4

Москва. Не совсем понятное здание около Садового кольца. Возможно, бывший институт.

Альфред Норинг сидит за столом в небольшой, но довольно вместительной аудитории, рядом — низенький человечек, некто Эдгар Ступин, его верный помощник, с которым Альфред познакомился еще во время своей первой поездки в Россию.

В аудитории понемногу скапливается народ.

— Надеюсь, Эдгар, что вы напустили сюда разных людей, даже случайных, чуть ли не с улицы. Цель моего выступления проста — узнать, как реагируют люди, — шепнул Норинг этому Эдгару. Эдгар как-то вдруг взбодрился:

— Естественно, я же понял все с самого начала. Здесь будет разный люд, но все же в основном интеллигенция. Эти, по-моему, не вместят.

Наконец сбор закончился. Норинг встал, глаза его помутнели, но от решимости. Он говорил просто и не употребляя слова «Антихрист», но касаясь его сути. Начал он не с кризиса XX и XXI веков, очевидного самого по себе, а с агонии.

— Сейчас этот мир агонизирует, — говорил он, словно его прорвало. — Но, спрашивается, когда он не агонизировал?

Такое слегка ошеломило слушателей, видимо, многие до сих пор грезили о золотом веке, не в будущем, так в прошлом. Только какой-то мрачноватый человек в дальнем углу громко брякнул:

— Такого времени не было. Я историк.

С ним подавленно согласились.

— Агония человека, — сумрачно, но громко проговорил Альфред, — может продолжаться два-три дня, агония человечества — тысячелетиями. Эта агония будет длиться очень долго, с истерическими проблесками надежды или с тупой успокоенностью временами сытого желудка. Но когда-нибудь она закончится, возможно, скоро; срок неизвестен… И тогда придет жуткая, нечеловеческая расплата… Но вернемся к агонии. Она будет длиться и длиться, потому что, во-первых, никому не удастся победить смерть. Физическую смерть. Никакой этой идиотской науке. Во-вторых, зло в человеке непобедимо так же, как непобедима смерть. Человек никогда не сможет стать добрым, неагрессивным существом — не по отношению к близким, двум-трем человекам, а в принципе, по отношению к другим. Тот, который сильный, будет искать господства в явной или скрытой форме. В-третьих, редко кто сможет достигать духовного просветления, духовной жизни вообще. В большинстве человеку свойственна тупость и стремление к животной жизни и развлечениям. Понятно, что ситуация наша отнюдь не божественна, скорее наоборот.

Потом Норинг пустился в описание всяких угроз, преследующих род человеческий. Коснулся как прошлых, так и будущих и лихо задел при этом неведомую загробную жизнь с ее малодоступными человеческому разуму опасностями.