Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

Альфред хохотнул, даже как-то по-доброму.

— Изумительно! Вы или знали, или попали в цель! Это действительно Прозерпина, богиня ада! Или этот скульптор, подаривший Америке сию бабу, так съязвил, или это совпадение, знак свыше.

И Альфред опять хохотнул.

— Кстати, — продолжал он. — В Нью-Йорке существует подпольная, тайная секта людей, поклоняющихся Прозерпине и ее изображению в форме статуи Свободы. Но даже мне не удалось проникнуть в эту секту. Думаю, что эти ребята считают себя стопроцентно обреченными на ад и потому вымаливают у богини нечто, наверное, уму непостижимое… Ха-ха-ха!

— Альфред, черт с ней, с этой Свободой. Я чувствую, что вы меня вызвали, чтобы сказать что-то более серьезное…

— А заодно, — поправил Альфред, — все-таки посмотреть новые шедевры нашего драгоценного друга Га… Но вы опять попали в цель… Я наконец приглашаю вас на мою закрытую лекцию, которую я дам моим новым, свежеиспеченным сторонникам. Это, так сказать, вступительное слово. Итак, мой друг, я открываю карты и вам, и им…

Румов вздохнул с облегчением. «Ну, может быть, он действительно раскроет карты», — мелькнула мысль. Но его изумило, что Альфред произнес этот пригласительный монолог, перейдя с русского на английский.

На следующий день Альфред сам приехал за Румовым и как-то ласков был с ним. Правил машиной Альфред прекрасно, и Румов, погруженный в свои мысли о России, не заметил, как пролетело время и они вышли… Где это было? Во всяком случае, они оказались перед серым, вытянутым в длину зданием. Здание как здание, впрочем. И вскоре Альфред и Румов вошли в комнату, точнее, в небольшой зал, где на стульях рядами расположились люди, человек 50, не больше. Все они встали, приветствуя своего Учителя. Публика была до странности многообразна. Но аура казалась напряженной и не совсем американской по духу; какая-то неопределенно другая. Видно было, что внешней стороне события не придавали никакого значения.

Альфред Норинг подошел к столу, расположенному на небольшом возвышении перед слушателями. На столе был микрофон, и никого около Норинга. Он был один. Румов приютился в третьем ряду сбоку. Он приготовился было слушать речь Альфреда, как вдруг страшная тоска овладела им. Тоска необъяснимая. Вовсе не по России, в которую, он знал, что скоро вернется. Тоска ниоткуда. В этой тоске пропадали мысли, внимание, даже сама жизнь.

А Норинг уже стал говорить. Усилием воли Румов заставил себя сосредоточиться, но это далось ему с трудом. Моментами все уходило в пропасть за-сознания. Но постепенно он входил в речь Норинга.

Норинг говорил вдохновенно и с какой-то сдержанной яростью. Румов восхитился тому, как Альфред владеет людьми, их вниманием. Он, Альфред Норинг, начал с бешеного осуждения современной цивилизации. Здесь не было, конечно, банальных обвинений социального порядка и тому подобных. «Он сразу берет быка за рога», — подумал Румов. Речь шла об антропологической катастрофе, о том, что современная цивилизация — это гигантская фабрика по отправлению душ человеческих в ад. После так называемой смерти, разумеется.

— Души человеческие, отравленные смрадом, лицемерием, лживостью, финансовым фашизмом и его кровавыми войнами, духовным идиотизмом этой материалистической цивилизации голого чистогана, — говорил Норинг, — рекой сливаются в безысходные слои низших, адовых миров. И убитый, и убийца, и патологический до предела извращенец, и самый тупой порядочный обыватель, и правитель, и революционер, и богач, и миллиардер — все найдут там свой последний приют.

«Ну вот, говорит в общем нормальные вещи, — подумал Румов. — А я-то ожидал, что будет что-нибудь дикое, вроде полотен Га, безумное, как весь этот мир». И он опять стал впадать в некоторое пространное забвение. Но отдельные странные слова Альфреда, которые доходили до него, удивляли и пробуждали.

А Альфред тем временем все более овладевал своими почитателями, и голос его становился все более властным, а взгляд, брошенный в аудиторию, холодел. Звуки его голоса словно нависли над людьми.

— Что же будет? — цепенеюще звучали его слова. — Будет катастрофа, боль, войны, безумие, вторжение бесов, но и желание господства, злоба, жадность, пожирающие сердца людей. Но будет и время покоя, иллюзорного счастья. Прилив и отлив… Суть не в этой завораживающей смене… Суть в результате, итоге. А итог, как мы знаем из Откровения, может быть ужасным. Только малая часть рода людского спасется, остальные — обречены. Обречены на что? На скитания в низших мирах, на распад, на рассеянье… Человек станет пылью… Вихрь неизвестных сил унесет его от самого себя. Он будет завидовать и живым, и мертвым.

Альфред встал, и фигура его застыла, как некое изваяние пророка. Только голос жил и звенел.

— И тогда, перед самым концом этого мира, перед Страшным судом, Бог пошлет человеку спасение. Не какой-нибудь кучке святых, мудрецов, духовидцев, а всем, всем, всем!

Голос Норинга словно встал над оцепеневшими этими людьми, а сам он с упоенным упорством повторял:

— Всем! И добрым, и злым, и подлым, и праведным, и ничтожным, и великим — всем без исключения!