Том 4. Путешествие Глеба

Лиза с Артюшей под Ставрополем, в глуши. Там он лечит каких-то калмыков. Вот Лизе и приходится разыгрывать в Башанте Бетховенов, растить и обучать пятилетнюю дочь.

Глеб здесь, в Москве, и «эта женщина», видимо, крепко его взяла, они живут, как им нравится: шумная молодежь, рестораны, клуб литературный. На авансы издательств ездят в Италию. Вообще же ничего у них нет, все на фу-фу, все на фу-фу, лето проводят в Прошине и только об этой Италии и говорят… Кажется, осенью опять собираются.

Мать от истины недалека. Летом во флигеле живут у нее как бы дачники. Укромное это Прошино для них только станция, передышка. А настоящая жизнь: вновь увидеть Флоренцию и Тоскану, Рим, сокровенные и священные края.

Теперь у Глеба во флигеле было довольно уж много книг об Италии, карты, путеводители. Хорошо, что отец редко к нему забредал! «Городские люди, неосновательные, – сказал бы, увидав разные Сиенны и снимки венецианские. – И куда это вы все торопитесь уехать? Разве здесь плохо?»

Разумеется, плохо тут не было. Но когда на вечерней заре выходили они в поля, на прогулку, то мечтали все больше о том, как бы снова закатиться подальше – на этот раз, скажем, в Ассизи, Урбино, или еще куда. «Помнишь, совершенно так же солнце садилось, когда мы были на Сан-Миниато и еще смотрели на Флоренцию? Ах, чудно, чудно». – Все, что Италию напоминает, «чудно». – «А из Фьезоле спускались вечером в Сеттиньяно и еще светляки летали? И мальчишки дохлую крысу под мост бросили?»

Даже крыса итальянская и та радовала на полях тульских – а плохие ли были поля? И русский закат? Если же пред ними русские луга в слабом тумане, это значит Равенна, ее окрестности, около S. Apollinare: «Ах, какой запах сена! Как в Равенне».

С матерью ничего у Элли не выходило. Хотелось бы, например, полить цветы на клумбах перед домом – «Нет, милая, зачем вам беспокоиться, я велю Кате». Или Глебу что-нибудь заштопать – «Ах, нет, у нас портниха на днях будет, она все и устроит».

И подобно Глебу Элли вела в Прошине жизнь в своем духе: мечты, прогулки, чтение.

Любила с детьми болтать. С кухаркиной дочерью Таней и другой девочкой с деревни – звали ее Манька-Клавиш – ходила купаться. Тут их увеселяла, изумляла. Ноги у Элли, правда, знаменитые. Раздевшись, прежде чем лезть в воду, она сидя закладывала их одну за другую – заплетала венком. Потом пальцем ноги чесала за ухом – ни на что подобное прошинские девы не были способны. «Танька, Танька, гляди! Пря-а-амо!» Манька-Клавиш с восторженным изумлением смотрела, как белые и точеные ножки барыни завивались чуть не узлом. «Вы не думайте, – говорила Элли, – у меня ноги особенные. Они у меня волшебные». Манька-Клавиш разевала рот, полный огромных зубов – за это и прозвана Клавишем. «Они как живые. Любят друг друга, ласкаются. Видите? – Она гладила ступню одной пальцами другой. – Иногда плачут. А то смеются. Они разговаривают друг с другом и со мной». – «О чем же разговаривают?» Элли, все сидя, подняла левую ногу, приложила палец к уху: «Да вот левенькая говорит: пора, говорит, Маньке в воду лезть. И пускай там раков в бережку поищет». – «Барыня, да неужто правда?» – «А еще, говорит, словам моим только дуры не верят».

Но на это звание ни Таня, ни Манька-Клавиш не зарились. Для них вся вообще Элли была волшебная, особенная, ни с чем прошинским не сравнимая. Как же не верить, что и ножки ее, никак на деревенские не похожие, могут болтать, любить друг друга, ссориться и мириться? И под зноем солнца июньского, при запахах – речки Апрани, лозняка, травы, и при всем очаровании лета российского, кидались они в воду – Таня и Манька казались рядом с Элли мулатками. Брызги летели, они визжали, плескались, топили друг друга – скромное развлечение погожего дня.

Но вот однажды, вернувшись с такого купанья, Элли нашла дома смущение. Глеб, в светлой своей чечунчовой блузе, повязанной ремешком, встретил ее еще на скамеечке, у входа в большой сад. «Ты знаешь, нарочный с почты. У Лизы плохо». Глеб был расстроен. Элли побелела. «Нет, ну все живы… но ты понимаешь, девочка тяжело захворала. Дизентерия». – «Ну, это что-то ужасное…» Элли даже села от волнения на ту же скамеечку – Таня и Манька-Клавиш замерли. «Да, понимаешь, они там одни, в степном поселке. Лиза, конечно, из сил выбилась». Элли вскочила – точно молния пронеслась по ней. «Я туда еду. К Лизе. Сегодня же». – «Уж не знаю… да, хорошо бы, но ведь так далеко». – «Идем, живо… Нет, это что-то ужасное. Нет, я уж не могу сидеть в этом Прошине, когда там…»

Остановить Элли теперь было бы не так и легко. Что-то в ней сдвинулось и понеслось – никакая умеренность прошинская не могла бы ее остановить. С мохнатою простыней, влажная и прохладная телом, но с высоким давлением внутри, быстро она прошла садом – Глеб едва поспевал. На балконе накрыто к вечернему чаю. Отец, хмурый после дневного сна, побалтывает ложечкой в стакане. Мать, в белой кофточке, за самоваром – сдержанная, но в тревоге.

– Какой ужас! Галочка захворала?