Том 4. С бластером против всех

Он думал о том, что если его рассуждения правильны, то не логика правит вселенной Человека. Когда он произносил про себя слово «логика», то имел в виду свою веру в торжество правды над ложью, в то, что благое деяние неизменно влечет за собой вознаграждение и еще большее упрочение веры, а также в то, что где-то во Вселенной обязательно существует такая вещь, как Справедливость. Та самая Справедливость, которая, если человек живет с ее именем на устах и все свои усилия направляет на упрочение ее принципов вокруг себя, в конце концов воздает ему по заслугам. Но он не думал в тот момент о том, как мог высокоразумный взрослый человек, вырастивший его, позволить ему пропитаться до мозга костей идеей о том, что успех есть традиционно-условленная награда и что Справедливость можно представить в виде некоего набора колесиков и винтиков в особом игральном автомате, слот-машине, в которую нужно бросить немного отваги, верности и доброй воли, и та обязательно одним из своих благожелательных поворотов выдаст достойный игрока и его планов приз.

Ему даже в голову не приходило, что благодарность придет, и если не к ним, так к их детям, во что верят обычно неудачники и люди рухнувших планов и надежд. Здесь, в старушкиной ванной, он не мог знать о том, что, после того как милитаристская уверенность политиков начинает шататься, повсеместно просыпается вера во вселенские моральные принципы свободы, равенства и тому подобного. Человек, отдельно взятый, мог признать свое поражение путем ухода в мир безумия или путем самоубийства, этими двумя вечными исходами невезучих. Но мировые причины и следствия касались не индивидуальностей, а всех разом; человек мог крикнуть: «Довольно!» — и погрузиться в долгое ожидание завтрашней революции, в душе представляющейся ему таким же явлением природы, как и восходящее над горизонтом солнце.

Потом, через много лет, Майкл обращался в своих мыслях к подобным вопросам, но в этот момент в ванной он не думал, а просто шалел от взрывающихся в его голове одного открытия за другим. Он осознавал происходящие внутри него великие перемены, но, как и человек, оказавшийся в центре кольца фейерверков, он больше всего был увлечен зрелищем самого взрывающегося огня и какофонией треска, сопровождающего это действо, не пытаясь вообразить себе изначальный процесс изготовления пороха или же терпеливо проследовать далеко назад по запальному шнуру к самому моменту попадения на него роковой искры.

Ни о чем таком он не думал. Вспоминал мать, то, как она читала ему из красивых земных книжек интересные истории и сказки, как потом рассказывала о старых добрых временах.

И воспоминания эти причинили ему такую боль, что он оскалился, словно охваченный небывалой яростью, чем очень испугал миссис Леммон.

— Ах! — снова воскликнула она. — А вы совсем не так молоды, как показались мне.

И совсем уже смутившись, она прошептала.

— Тогда мне… в общем, мне показалось, что вы совсем еще мальчик…

Вот это его действительно сразило наповал. Как и все люди, он хранил в себе собственный мысленный образ, который, конечно же, имел довольно приблизительное сходство с реальностью, но оказывал немалое влияние на его оценки собственных возможностей. К примеру, у него была привычка вспоминать лица, словно бы глядя на них снизу вверх. Привычка эта не имела никакого отношения к тому, что ростом он превосходил только половину встречающихся ему людей. Аналогично этому собственное лицо стояло перед его мысленным взором в виде карикатуры; огромные круглые уши и острые угловатые челюсти раза в полтора превосходили свои истинные размеры, предоставляя уменьшенному и невыразительному изображению носа, глаз и рта занимать оставшееся небольшое место. И не отметь он когда-то самого себя мысленно эдакой парой примечательных идентификационных знаков, то, вполне вероятно, мог бы уже давно решиться отпустить усы или завести трубочку, или как-то по особому зачесать волосы, или придумать что-то еще, личное и отличительное — не из подражания остальным, а просто для более четкого самоосознания.

Но вот сейчас это сказала ему женщина — как ее, между прочим, зовут — миссис Леммон?

— Прошу прощения, как ваше имя? — спросил он.

— Что? Ах да… я миссис Эвелин Леммон.

— Очень приятно.

Эта женщина только что сообщила ему, что по его ушам, нижней челюсти и подбородку она опознала в нем «не мальчика уже», не того, за кого приняла его сначала, — вот это действительно был шок. Конечно, если только сейчас на его лице не появилось нечто новое — тогда все понятно. Нечто такое, чего там не было, когда он смотрел на себя в зеркало в последний раз.

Так что же она увидела? Единственное, на что можно было грешить, это его гримаса, страшный оскал. Итак, именно этот оскал лишил его в глазах старушки отметин детскости. Но даже совсем маленькие дети иногда хмурятся и сердятся. Значит, то, что появилось на его лице, не имеет никакого отношения к детям?