Том 4. С бластером против всех

Смех, продолжал говорить себе Вайерман, не глухое гуканье, не язвительное хихиканье и не грубый раздражающий гогот, но чистота детского открытия мира. Что же получается — я заново открываю для себя мир? Неужели это так? Нужно сидеть тихо, чтобы не разрушить очарование момента, не показывая ничего из своих истинных чувств, ничего из того, среди чего сейчас странствует мой разум, ничего из того, что я вижу в собственной жизни в свете обновленных и обостренных внутренних чувственных восприятий. Что это, новый горизонт? Новые приключения, чудеса, которых я не замечал раньше, когда наружу нельзя было выпустить ничего, кроме спокойной улыбки? Улыбки или слезы, на худой конец. Смеяться труднее, чем лить слезы. Хотя бы потому, что для пролития слез не нужно сначала делать глубокий вдох, без чего невозможен смех, от слез не болит спина и не сводит натертые зубными протезами челюсти — слезы стариков и старух легки и нежны; их слезы также и безопасны; это не рыдания зрелого человека, а быстрые детские слезы; но не детские безутешные истерики, а медленная горячая соленая влага, которая струится из уголков ребячьих глаз, когда они вдруг узнают, что в этом мире, увы, дети, даже совсем маленькие, иногда тоже умирают, — только такие слезы остаются у нас к старости.

Мне нужно будет присматриваться к встречным старым людям, подумал Ральф. Вполне возможно, что когда-нибудь мы сумеем преодолеть эту общую склонность людей удерживать эмоции в себе, что, несмотря на все наши потуги, наступит момент, когда мы уже не сможем контролировать себя. Это, наверное, и будет смерть. А потом будет жизнь после жизни; каждый из нас уйдет в свой собственный мирок — и тем, кто помнит о радостном, можно будет смеяться, а тем, у кого есть только печаль, остается горевать; все наше прошлое, наши жизни сожмутся, образовав квинтэссенцию одного молниеносного выплеска, после чего, когда пропадет чувство течения времени и дней, останется только Вечность…

— Вот она Земля, Том, — проговорил Ральф, разглядывая сосны. — Земля.

— Вон Майкл, — сказал Томас Хармон.

Ральф Вайерман прищурил глаза и, чтобы уменьшить расстояние между собой и расплывчатыми вертикальными, похожими на зубчики расчески зелеными полосами на границе контрастно-белого просторного туманного пятна, каким ему виделось взлетное поле, выше поднял голову.

— Он разговаривает с капитаном Лэмбли.

— Я вижу, — раздраженно откликнулся Ральф.

Грохоча рифлеными подошвами по металлу, на трап взошел и выстроился слева вдоль поручня почетный караул.

— Нас ждут, Ральф. — Хармон подтолкнул его вперед.

— Знаю. С протоколом я знаком не хуже тебя.

Ральф Вайерман вдруг вспомнил, что теперь должен привыкать думать о Томасе Хармоне в другом тоне. Он виновато оглянулся через плечо, но на лице его друга не было обиды, только нетерпение.

Люди не должны видеть, что я слаб, подумал Ральф. Он сосредоточился на этой мысли. Движения должны быть легкими, между одним движением и другим не должно проходить много времени, нельзя говорить резко, напряжение нужно тщательно скрывать… Нужно поставить себя так, чтобы с тобой считались, а не просто принимали в расчет, еще хотя бы некоторое, пускай краткое, время.

Но даже одна эта мысль оказалась для него непосильным бременем. Для того чтобы ее оживить, требовались фантастические усилия, а уж ему, в его-то возрасте, как было не знать, что любое действие должно стоить потраченных на него сил, иначе оно становится бессмысленным. Удивительно, думал он, вспоминая свои мысленные монологи Старца, что разум мой, с такой легкостью способный создавать воображаемые метафизические замки небывалой страны, пасует при попытке наладить контакт с реальным окружающим миром.