Том 4. С бластером против всех

Странное дело, но Майкла смутили эти слова. Он попытался придумать что-нибудь, чтобы развеять иллюзии миссис Леммон, но в первую минуту потерялся от бессилия, потому что поначалу не видел разницы между полным расчетливым падением с пьедестала ради того, чтобы открыть старушке глаза на истинное положение вещей, и долгой, скучной лекцией о его собственной жизни и о том, как он понимает ее смысл. В будущем он сумеет придумать какой-нибудь упрощенный механизм — фразу или жест, при помощи которых сможет подводить итог объяснениям, даже не начиная их. Ему не придется ничего объяснять и ни о чем говорить — он будет только время от времени пользоваться этим своим личным персональным приемом, известным всем, и все будут знать, что он имеет в виду.

Но пока ничего такого у него не было, ему оставалось только сидеть и раздраженно молчать, не понимая, почему эта женщина не может так же ясно видеть его насквозь, как видит себя он сам.

Потому что на самом деле все очень просто, сказал он себе. Они все живут в одном мире, и каждый из них знает, что раз уж ты решился жить здесь, то нужно учиться идти с миром на компромиссы, и именно из-за компромиссов они его не любят. И если один из них оказывается в нужном месте в нужный час и ему предоставляется возможность изменить мир, устроить лучшую жизнь для всех — не обязательно делать ее райской, просто изменить чуть-чуть в лучшую сторону, — то случится это или нет, будет целиком зависеть только от него одного.

Вот так все просто. Одно цеплялось за другое.

Майкл продолжал сосредоточенно вести машину.

Его невозможно будет подкупить, потому что этому миру нечего предложить ему, кроме смерти.

Его невозможно будет разубедить, потому что уже одно осознание того, что сам он ничего не может предложить этому миру, кроме яркой блестящей мишуры слов, лишает шанса на это; с памятью о них он взойдет на свое смертное ложе; но для него вполне достаточно не слушать никого, кроме себя.

Его невозможно будет испугать, потому что с этой поры ничто, кроме смерти, не в силах будет изменить его. Он опустился до низов, став тем, кто он есть сейчас, и понял, и увидел это; он добрался до сути самого мира и понял его; теперь он всегда мог найти и себя, и этот мир снова. Конец ему придет только со смертью — но даже смерть не свернет его с пути.

Потом, когда он станет старше и его взгляды на многие вещи изменятся, он спросит себя, в самом ли деле он понял себя и весь мир в тот момент или это только казалось ему. К тому времени неоспоримый успех его жизни уже сможет служить доказательством правильности его взглядов. И, слабо улыбнувшись, он пожмет плечами и решит, что какой бы ни была правда, что-то менять теперь уже поздно.

ГЛАВА 7

1

Ральф Вайерман осторожно ступил на верхнюю ступеньку трапа центаврианского транспортного корабля, всего несколько минут назад опустившегося на широкое поле земного космодрома. Правой, почти прозрачной рукой он крепко ухватился за поручень. Ступеньки были металлическими, узкими и скользкими, и поэтому спускаться нужно было медленно.

Стоящий у президента за спиной Томас Хармон бережно взял его под локоть. Вайермана, еще не свыкшегося со своей физической беспомощностью, попытка ближайшего соратника тактично оказать помощь привела в раздражение. Ведь как бы там ни было, Хармон и сам уже немолод. Кроме того, неужели он не чувствует, что в его помощи — пусть с виду президент и слаб — здесь не нуждаются? Никто его ни о чем не просил.

Конечно, ничем, кроме доброго участия и понимания, желание Хармона помочь не продиктовано. Том словно бы говорил: «Я знаю, что ты чувствуешь». Понимание — какой больший дар может один человек предложить другому?

Хватит думать об этом, есть ведь другие важные вещи. В последние годы он стал слишком чувствительным. Он начал все переживать острее, словно физическое недомогание компенсировалось углублением и расширением эмоциональной восприимчивости до невыносимого уровня. Вот почему, продолжал он разговор сам с собой, старые люди так сдержанны — от них не дождешься ничего, кроме скупой улыбки или глухого сдавленного смешка, потому что стоит им только дать себе волю и выплеснуть весь подлинный ураган своих ощущений, то от их дряхлых тел просто ничего не останется. Поэтому снаружи — только осторожная, слабая улыбка, а внутри гомерический хохот и хохот — целая вселенная безудержного веселья; если бы мы вдруг смогли прочитать мысли друг друга, то мир просто погиб бы, взорвался, превратившись в облако громогласного веселья, — стал бы мир петь хвалу нашему удовольствию от каждой самой мелкой мелочи в нем? Но нам не дано читать мысли друг друга, и вполне может оказаться и так, что среди людей только я один являюсь носителем этого великолепного открытия.

Не в силах забыть о руке Хармона, Ральф Вайерман вздохнул и, сопровождаемый премьер-министром, медленно спустился до половины трапа.