Том 4. В дни поражений и побед. Дневники

– Ну, – говорю, – товарищ комендант, приветствие вы и сами передайте… а спасиба нам ихнего не надо. И то сказать, с обеда мешки ворочали. Какое уж тут спасибо… Зойка! – спросил он, оборачиваясь к притихшим девчонкам, – тебя сегодня в укоме Васильев ругал? Ты прикреплена к приюту? Скажи, пожалуйста… а ты была хоть один раз в детраспределителе? Н-ет? Ну, и паскудная же ты, я скажу тебе, девка.

– Сереженька! – уныло и присиротевшись начала Зойка. – Солнышко ты мое любимое, золотой мой!.. Я в госпитале… сейчас занята? Занята! А до госпиталя я каждый день на вокзал три километра – в распределители пленбежа бегала? Бегала! А до пленбежа – на продразверстку в Пановскую волость… с Анохиным ездила? Ездила. Ой, как люблю я тебя, дорогой мой! – лукаво закончила она, обнимая Сережку за шею.

– Ну-ну, любишь! – заворочался Шаров, разжимая своими крепкими лапами ее руки. – Да что ты прихватилась, как пиявка. – Он отсадил ее в угол дивана и сказал, чуть запыхавшись: – Балаболка! Я так и сказал! «Не разорваться же ей». А в приют мы завтра Ленку пошлем.

– Ленка не пойдет! – вставила молчаливо гревшаяся у огня Маруся.

– А кто спрашивать будет? – удивился Шаров. – Постановим – значит, пойдет!

– Ленка не пойдет. Она на днях замуж выходит и к мужу в вокзальный поселок переедет. А оттуда далеко…

– Замуж?.. Далеко?.. – переспросил Шаров, и на лице его появилось такое неподдельное негодование, как будто бы ему сообщили не о том, что Ленка замуж выходит, а о том, что Ленка уходит… в белогвардейскую банду. – Ну ладно! – добавил он уже сдержанно. – Это мы еще обсудим, кто замуж, а кто куда!.. Бориска! – негромко сказал он, оборачиваясь ко мне. – Пойдем в другую комнату, нам ведь с тобою поговорить нужно…

* * *

Сереже Шарову было семнадцать. Он был на год старше меня. Раньше я его не знал совсем. (Перед революцией я мельком слышал о нем, когда в слободе он пытался [организовать] Союз молодежи III Интернационала, – но это уже было перед самым моим побегом {на фронт. – Ред.}.

Он был из беженцев – откуда-то из Белоруссии. Отец его – солдат – был в плену, мать работала на камвольной фабрике, а сам он учился во время войны в столярном отделении ремесленного училища.

У него были умные озорные глаза, черные жесткие волосы, и через левую щеку его тянулся длинный ножевой шрам, старый след от буйных забав, когда по свежему льду дрались парни и мальчишки из Выездной слободы, что за Тешею, – с арзамасскими мастеровыми: корзиночниками, бондарями, колесниками, что жили на низу, на болоте, у моста.

– Ты ведь не куришь, – сказал Сережа, усаживаясь и завертывая козью ножку. – А я так давно смолю… еще мальчишкой. Отец поймает, вздерет… – убежишь за сарай и еще слаще покажется… Ты что сегодня – с одним костылем?.. Проходит?.. Ну, и хорошее дело. Когда уезжать будешь – мы вечеринку устроим – к тому времени сплясать можно будет.

Все это говорил он по-дружески. И вдруг озорные глаза его потухли, он закурил, сел напротив меня и спросил просто:

– Что такое у вас, Борис, с Федькой?

– С Федькой у меня ничего нет, – ответил я, насторожившись и догадываясь, к чему он клонит разговор.

– Ничего?.. Вот это-то нехорошо, что ничего. Ну, подумай сам: вы оба комсомольцы. Хотя ты и коммунист – но ведь ты еще комсомолец. Ну, оба из одной организации. Оба хорошие… парни. И вдруг враги. И до чего дело доходит… до чудного, право. Мало того, что не разговариваете… Так нет… Федька… сунется в клуб – видит, что около тебя ребята собрались – повернет и уйдет…

1931

Глина (отрывок) *

Павлик-Ябеда подслушивает интересную новость

Воспользовавшись тем, что мать вышла во двор, Павлик быстро выудил из супового горшка большой жирный кусок мяса.

В это время в сенцах что-то стукнуло. Обжигая пальцы, Павлик торопливо сунул мясо в карман. Однако мать не показывалась. Вероятно, это за дверью завозился у кормушки поросенок Хрюк.

Павлик обозлился на Хрюка, из-за которого он перепачкал растопленным жиром карман новых штанов. Он хотел выйти и дать Хрюку пинка, но тут досада его обернулась на младшего, двухлетнего братишку Гошку.

Этот хитрый, измазавшийся Гошка стибрил с Павликовой тарелки половинку творожника и, затолкав в рот, спокойно пережевывал его, раздувая красные, замасленные сметаной щеки.

Сгоряча Павлик хотел треснуть Гошку и поднялся уже со стула. Но хитрый Гошка, заметив этот маневр, уже заранее открыл рот, собираясь заорать во всю свою горластую глотку.

Тогда Павлик переменил решение. Он с грустью посмотрел на оставшуюся половинку творожника. Вздохнул, незаметно смазал снизу творожник горчицею и нарочно на глазах у Гошки сверху густо посыпал сахаром.

– Ешь, Гошенька! – радушно предложил Павлик. – Я наелся. Кушай на здоровьице.

Не закрывая рта и хитро скосив маленькие круглые глаза, Гошка недоверчиво посмотрел на Павлика. Но жадность пересилила в нем осторожность. Кусок был такой аппетитный, да и лицо Павлика улыбалось так искренне и приветливо.

Гошка сунул кусок в рот, и почти тотчас же глаза его заслезились. Он отплюнулся, показал Павлику язык и только после этого глубоко вздохнул и заревел.