Том 4. В дни поражений и побед. Дневники

И почти тотчас же из темноты раздался жалобный вой. Очевидно, палка крепко ударила по невидимой цели.

Но этот вой еще больше испугал Кирюшку, особенно после того, как хлопнула дверь и кто-то, встревоженный ударом булыжника, грозно спросил, отчего стук и крик.

Тогда, не дожидаясь, как оно будет дальше, Кирюшка юркнул в дыру забора, и, спотыкаясь о кочки, цепляясь за колючки, он проворно полез куда-то в гору.

Кирюшка очутился на полянке, поперек которой стояла низкая изба; рядом с избой – двор, а за двором уже стучала колесами улица.

Запыхавшийся Кирюшка осмотрелся: нельзя ли как-нибудь выбраться на улицу, минуя чужую усадьбу? Но оказалось, что нельзя никак. Тогда, крадучись вдоль стены, Кирюшка направился через двор. Но едва он добрался до освещенного окошка, как впереди, за углом избы, что-то заскреблось, заворочалось.

– Собака! – ахнул Кирюшка и притих.

Так простоял он с минуту, не решаясь двинуться ни назад, ни вперед.

Он уже заглянул в окно, чтобы крикнуть на помощь хозяев, но не крикнул, так как увидел следующее.

На постели, широко раскинув руки, лежал могучий седой старик и храпел так, что слышно было даже через окошко. По-видимому, он был пьян.

За столом возле керосиновой лампы сидел горбатый Фигуран и что-то писал, время от времени искоса посматривая на старика.

Рядом с Фигураном лежали большой нож, сапожная колодка и точильный брусок.

Вдруг старик двинулся, заворочался и закашлял. Фигуран ловко сунул лист бумаги за пазуху и, схватив нож, зачиркал им о точило.

Старик откашлялся, грузно перевалился к стене и опять захрапел.

Фигуран оглянулся, отложил нож, отодвинул брусок и опять вытащил бумагу.

На некоторое время оробевший Кирюшка забыл даже о собаке. Но тут за углом опять что-то заскреблось, заворочалось. Кирюшка съежился, сжался. И вдруг из-за поворота вместо собаки вышел косматый, рогатый козел и, остановившись перед Кирюшкой, противно замемякал: «Ме-а! М-я-я-а!»

– Ах, чтоб тебе пропасть! – рассердился Кирюшка. И, дав козлу пинка, он быстро проскочил через калитку на улицу.

* * *

Дома Матвей и Калюкин уже кончали ужинать.

– Ты откуда? – строго спросил Матвей у Кирюшки, который боком пробовал юркнуть за печку.

– Так мне же, дядя Матвей, мать сака наказывала, чтобы я не сидел дома, а больше гулял, – быстро вывернулся Кирюшка. – Вот я пошел гулять и все гуляю, гуляю. Даже надоело!

– Гулять тоже надо с толком, а не когда попало, – ответил Матвей и, подозрительно оглядев Кирюшку, спросил – А отчего это у тебя пальто глиной заляпано и вроде как бы поперек рожи царапины?

– Пальто… Это оно просто так… А царапина? Царапина это оттого, что где-нибудь обцарапнулся, – поспешно объяснил Кирюшка и быстренько нырнул за печку раздеваться.

Его позвала Калюкиха и налила ему миску щей. Пока он хлебал, Матвей и Калюкин курили и разговаривали.

– Рядом кто живет? – спросил Матвей, показывая на толстую бревенчатую стену.

– Путятин Егор. Он – многосемейный. А там большие горницы, – ответил Калюкин. И, вспомнив что-то, он, подскочив к стене, постучал кулаком и закричал: – Егор, а Егор!

– Нету Егора, – чуть слышно ответил из-за стены бабий голос-Тебе что?

– Он на третьем участке пашет, что ли?

– Нет, не на третьем, а на втором. На третьем Мишка Бессонов.

– Голову оторвать этому Мишке надо, – оборачиваясь к Матвею, сказал покрасневший Калюкин. – Я после обеда поехал на мельницу, в амбары зерно перегружать. Гляжу… мать честная!.. На пашне шесть огрехов насчитал. Да огрехи-то какие – борзой кобель не перескочит. Разве ж это работа?

– И что тебе, Семен? Больше других надо! – ворчливо вмешалась Калюкиха. – Чем чужие огрехи считать, ты бы лучше рассказал, как недавно два мешка овса своим керосинищем изгадил. Уж я и холодной водой мыла и теплой. Куда там! Свинья и та морду воротит.

– Я за тот овес, Маша, и сам болею, – смутился Калюкин. – Я за это своих последних полтора мешка в амбар свез. А так, как Мишка Бессонов пашет, это тоже не пахота… Бо-о-льшие горницы, – продолжая прерванный разговор, начал Калюкин. – Сам-то Костюх на той половине жил. А здесь сын его Василий.

– Богатый был Костюх?

– Надо думать, богатый. Конь-то, правду, у него один был, коровы две. Не любил он скотину, но торговал шибко. Хлебом торговал, кожи скупал. Он да еще тут один старик с ним в компании. Костюха-то выслали, а того старика оставили. У нас на Овражках живет, сапожничает.

На дворе сердито гавкнула собака, и кто-то зашаркал в сенцах, старательно вытирая ноги. Вошел дед Пантелей.

Еще у порога он снял было шапку, но, вспомнив, что иконы в избе нет, он нахлобучил опять шапку и добродушно погрозил пальцем ухмыльнувшейся девке Любке.

– Луна, – сказал дед Пантелей, указывая палкой на окошко. – Иду это я… смотрю, стоит поперек проулка корова. Чья же это, думаю, корова? Подошел, гляжу, а это Николихииа корова. – Дед Пантелей опять снял шапку и неторопливо сел на лавку. – Зачем, сынок, звал? Чай пить али по делу?

– Какой тут, дедушка, чай? – сердито перебила Калюкиха. – Уж я ему сколько раз говорю: отдай, Семен, самовар в кузницу, долго ли кран починить? А он: ладно да ладно!