Том 5. Калина красная

– специальная премия жюри XIV международного кинофестиваля в Панаме (1976) за исполнение роли Лопахина.

Из воспоминаний Марлена Хуциева

“Аллеи этой на Одесской студии сейчас нет. Недлинной, идущей влево от проходной, немного наискосок. Аллеей этой мы ходили, направляясь к небольшому одноэтажному зданию, именуемому громко «Производственный корпус».

На той аллее я и встретил однажды человека, незнакомого мне, он был не из студийных. Человека с слегка раскачивающейся походкой, одетого в темно-синюю гимнастерку и галифе, в сапогах – костюм совершенно немыслимый для жаркого одесского июля. Я сразу узнал его, хотя никогда не видел и фамилию его услышал дня за два до этого, и она ничего мне не говорила. И тем не менее я сразу узнал его. Здесь нет никакой мистики. Речь идет о студенте третьего курса режиссерского факультета, приехавшем на практику. Я начинал ставить фильм «Два Федора», мне нужен был исполнитель главной роли, сценарий был славный, но несколько, как казалось мне, сентиментальный, и нужен был настоящий солдат. Среди актеров, которых я знал, мне такой не виделся. И вот вгиковцы, его однокурсники, назвали мне фамилию, которую я никогда не слышал. Шукшин. Самого его ни разу не встречал – он поступил во ВГИК, когда я его окончил. И вот, встретив в Одессе, я сразу узнал его. Не обратить на него внимания нельзя было.

Мы поравнялись, прошли мимо, не сказав ни слова друг другу, – он был на практике у товарища и пробовался на одну из ролей, и до результата проб заговаривать с ним мне было неудобно. Но странно, потом, когда мы познакомились и я услышал его голос, он был совершенно таким, каким я ожидал, вернее, каким он и должен быть у такого человека, с таким лицом, с таким обликом. Он, голос, был похож на него, он был его, был настоящий. Сейчас – похожего не знаю.

Некоторое время, проходя друг мимо друга, мы продолжали молчать, потом стали сдержанно кивать друг другу. Наконец, когда он не был утвержден в картине, я предложил ему прочесть сценарий, сказав, что если он согласится, никого другого снимать не буду. Он согласился. До сих пор не могу понять, что его привлекло тогда. Главная роль, моя ли откровенность, которой он поверил? Так или иначе, мы условились, и я уехал в Киев утверждать сценарий.

После обсуждения сценария в киевском Комитете дали поправки, было установлено, что я сделаю их прямо в режиссерском сценарии в короткий срок – две недели. Я остался в Киеве, засел в гостинице, целыми днями писал, резал, клеил. Однажды в дверь постучали, и в номер, к моему изумлению, вошел Шукшин. Вид у него был хмурый и одновременно смущенный. На мой вопрос, откуда он взялся вдруг, ответил, что приехал на съемки. Оказалось, что после моего отъезда из Одессы в группе, в которой он до этого пробовался, произошли какие-то неполадки с актерами, и его срочно утвердили на этот раз на главную роль. Он сообщил, что ему сказали, что мне, мол, сценарий утверждать не собираются, и я запущен не буду. Я высказал недоумение, кивнув на груду листов, и сообщил, что он попросту введен в заблуждение. Шукшин произнес короткое «ясно», подвигал желваками и... уехал в Москву.

Потом, когда я был запущен, его за эту решительную акцию не разрешали пробовать, потом... потом как-то, уж не помню сейчас как, все это улеглось – наверное, убедил экран, проба (провести которую в конце концов разрешили). Потом была работа, о которой, несмотря на то, что она протекала тяжело – я все время болел, – вспоминаю как о счастливом времени. Мы договорились сразу об общей позиции, и работа шла непринужденно, как дружеский разговор, в котором собеседники хорошо и легко понимают друг друга.

Я иногда замечал в его руках тонкую ученическую тетрадь, свернутую в трубку, я знал, что он пишет для себя, кажется, рассказы, его однокурсники говорили, что пишет неплохо, но я – не хочу прикидываться проницательным – не придавал этому особенного значения.

В длинные осенние вечера, когда в Одессе особенно уныло и неуютно, он приходил в мою комнатку в студийной гостинице. Незаметно, как-то не специально, он начинал рассказывать. Рассказов не помню – голова всегда забита предстоящей съемкой, мысли о которой вымывают из мозгов все, кроме нее. Это были не рассказы в собственном смысле этого слова, сюжетные истории, законченные вещи, нет, просто он рассказывал о своих родных местах и людях, которых знал. Помню его рассказ о старом своем деде, который подбадривал кулачных бойцов, а потом, не выдержав, сам ввязался в бой на кулачках и одолел противника. Рассказал так смачно, что мне, человеку совершенно не воинственному, отчаянно захотелось подраться.