Том 5. Наука и просветительство

Ты запрокидываешь голову
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль!

Преследуемы оборванцами

И медленно пуская дым,
Торжественными чужестранцами
Проходим городом родным…

Помедлим у реки, полощущей

Цветные бусы фонарей.
Я доведу тебя до площади,
Видавшей отроков царей…

(К О. Мандельштаму, 18 февраля 1916

);

Заря малиновые полосы
Разбрасывает на снегу,
А я пою нежнейшим голосом
Любимой девушки судьбу.

О том, как редкостным растением

Цвела в светлейшей из теплиц:
В высокосветском заведении
Для благороднейших девиц…

И как потом домой на праздники

Приехал первенец-гусар…
И как сам граф, ногами топая,
Ее с крыльца спустил в сугроб…

И как художникам-безбожникам

В долг одолжала красоту,
И как потом с вором-сапожником
Толк заводила на мосту…

И как рыбак на дальнем взмории

Нашел двух туфелек следы…

(К С. Голлидэй, апрель 1919

).

В первом стихотворении связь с образцом В. Комаровского очевиднее всего: речь идет действительно о «туристической» поездке Цветаевой с Парнок в Ростов Великий под Рождество 1914 года. Одиннадцать строф впечатлений единообразно начинаются словом «Как…», смена их создает ощущение движения, собственно глаголов движения почти нет; мотивировка внимания к ним и поэтизации их – любовь к подруге, все больше обнажаемая к концу. Второе стихотворение вдвое короче; речь идет о «туристической» прогулке, когда Цветаева «дарила» Мандельштаму Москву, – вместо картин на виду, наоборот, глаголы движения, прохладная любовь выдвинута в центр и в концовку, но замаскирована мыслью о прошлом и будущем спутника. Третье стихотворение окончательно переключается с обозрения пространства на обозрение времени: это серия картин (12 строф, 13 «Как…») из жизни романтической героини, которой Цветаева уподобляет актрису-адресатку (вспомним «Итальянку» Городецкого), а любовь понятным образом – основное их содержание. Потом Цветаева еще дважды обратилась к этому размеру в любовных стихах (к Н. Вышеславцеву, 1920: «Да, друг невиданный, неслыханный…» и «В мешок и в воду – подвиг доблестный…»), но коротких и свободных от описательных осложнений.

Почти одновременно и независимо от Цветаевой скрещивает те же мотивы движения и любви Пастернак в стихотворении 1916 года «На пароходе». Здесь обстановка – пароход, река, природа – демонстрирует движение в пространстве, а на их фоне (как всегда у Пастернака, очень развернутом) любовный разговор демонстрирует движение во времени – во времени разговора и во времени прожитой жизни:

…Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Фонарной ряби, Кама шла…

По Каме сумрак плыл с подслушанным,

Не пророня ни всплеска, плыл…

Сквозь грани баккара, вы суженным

Зрачком могли следить за тем,
Как дефилируют за ужином
Фаланги наболевших тем,

И были темы те – эмульсией

Из сохраненных сердцем дней,
А вы – последнею конвульсией
Последней капли были в ней…

И утро шло кровавой банею,

Как нефть разлившейся зари…

Может быть, выбор блоковского размера был дополнительно подсказан Пастернаку стихотворением А. Штиха о любовном прощании (печ. 1915, с реминисценцией из Фета): «Вы уезжали. О, как жалобно Полозья бороздили снег… И если б мог, руками сжал бы я Коней задохнувшийся бег…». При переработке 1928 года Пастернак внес изменения в строфы о разговоре, и мотив движения в них ослабел.