Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Ода II, 20: «Лебедь»

Не на непрочных, не на простых помчусь
Крылах, двуликий, в выспреннем воздухе,
Поэт, и в землях не замедлю
Дольше, но, зависти недоступный,

Покину грады. Тот я, от бедных кто

Рожден был предков, тот я, зовешь кого,
Мой милый Мекенат, избегну
Смерти, волной не задержан Стига.

Вот, вот, ложится кожа на голенях

Все жестче, птицей делаюсь белою,
И легкие взрастают сверху
На раменах и на пальцах перья.

Я, чем Дедалов И́кар, известнее,

Брега увижу гулкого Бо́спора,
Гетулов сирты и пределы,
Где Гипербо́реи, певчей птицей.

Меня и Колхи и, кто скрывает страх

Пред строем Марсов, Дак, и предельные
Гелоны будут знать, изучит
Мудрый Ибер и из Роны пьющий.

К чему на мнимом плач погребении,

Скорбей постылость, как и все жалобы,
Оставь стенанья и гробнице
Почести не воздавай бесплодных.

БРЮСОВ И АНТИЧНОСТЬ [184]

В творчестве В. Брюсова были два периода, когда античные темы играли для него особенно важную роль. Первый — это 1890‐е годы, второй — 1910‐е годы. В первый период это дало стихи из знаменитого цикла «Любимцы веков», юношеские драмы о Помпее, об Октавиане, о Каракалле, повесть «Легион и фаланга», переводы из «Науки любви» Овидия и первый подступ к переводу «Энеиды», замыслы «Истории римских императоров», монографию «Нерон» и т. п. Во второй период это дало романы «Алтарь Победы» и «Юпитер поверженный», повесть «Рея Сильвия», замысел книги очерков «Aurea Roma (Золотой Рим)», новый перевод «Энеиды», серию переводов из римских лириков («Римские цветы», «Erotopaegnia»), начало «Истории римской лирики», курс лекций «Рим и мир (падение Римской империи)». Многое из этих работ осталось незавершенным, очень многое — неопубликованным; но все они складываются в два внутренне цельных комплекса опытов по освоению и осмыслению античности.

Между взглядами Брюсова на античность в 1890‐х и 1910‐х годах существует очень большая разница. В 1890‐х годах в брюсовском отношении к античности не было историзма — то есть внимания к исторической конкретности, своеобразию и взаимосвязи явлений. Брюсова интересовало в его героях не то, что в них было конкретно-исторического, а то, что в них было надыисторического, что позволяло Ассаргадону, Александру, Баязету и Наполеону подавать друг другу руки через голову веков в пантеоне брюсовского культа мощной личности. В 1910‐х годах в центре внимания Брюсова стоит уже не личность, а общество, на смену стихам о героях прошлого приходят стихи о культурах прошлого, на смену стихотворению об Александре («Tertia Vigilia») — стихотворение о деле Александра («Зеркало теней»); стихотворный обзор смены мировых цивилизаций от Атлантиды до современности присутствует едва ли не в каждом новом сборнике Брюсова начиная с «Семи цветов радуги»: около 1912 года задумываются «Сны человечества», исполинский цикл стилизаций поэзии всех времен, а около 1916 года — «Фильмы веков», серия исторических картин в прозе из жизни человечества от первобытных времен до наших дней[185].

Отчего произошел у Брюсова этот перелом к более конкретному историзму, понять легко. Между ранним и поздним Брюсовым пролегли Русско-японская война и революция 1905 года, наполнившие новым, в высшей степени конкретным содержанием то неопределенное ощущение «конца века», fin de siècle, которое было общим для всего поколения. Отсюда и особая роль темы «античного декаданса» для Брюсова. Она была общей для европейского модернизма едва ли не со времен Верлена («Я — римский мир периода упадка…»). Но европейским писателям не приходилось делать из римского опыта таких практических выводов, какие пришлось делать русскому писателю.