Том 5. Плавающие-путешествующие. Военные рассказы

Залп, как зарница, сверкнул совсем близко, разбив стекло. Клавиши вдруг издали аккорд, не похожий на звуки Гретри, и г-жа Меар сильнее отклонилась назад на рояль. Чепчик слетел, и волосы искусственно и театрально рассыпались на клавиатуру. Было странно, что они не заставили звенеть струны. Так умирают в кинематографах, только не льется липкая кровь изо рта. Шарль крепко сжал колени продолжавшей стоять г-жи Меар. Старая Блуа торопливо вошла и будто лучше всех поняла, в чем дело. Оттащила Шарля, и та, которую он обнимал, вдруг упала, будто только его руками и держалась. Г-жа Блуа закричала и расстегнула для чего-то лиф певицы. На музыку и выстрелы внизу никто, казалось, не обращал внимания. Ларжи, наклонившись, смотрел, не отрываясь, на грудь, которую он так хотел бы чувствовать теплой и трепещущей.

– Стыдно, стыдно, стыдно! – вдруг раздался голос капитана.

Старый Гастон посмотрел на него и ответил:

– Что застрелили Жанну Меар, вещь довольно обыкновенная в военное время, но вообще-то вы правы: теперь стыдно быть немцем.

– Батюшка, – вдруг сказал мальчик, отходя от мертвой, – где французские войска? Понимаете, не бельгийские, а французские?

– Не знаю. А зачем тебе?

– Так. Мне надо!

Пастырь воинский

Отец Василий был так кроток, так прост, что невольно привлекал к себе сердца всех, кто его знал. А в полку как же не знать друг друга? Если чиновникам, коммерсантам, артистам можно еще утаиться от соседей, то уж в военной семье этого никак не сделаешь. И казалось, что к скромному армейскому полку подходил, как на заказ, скромный пастырь. Не только скромный, но даже как бы конфузливый. Маленький, розовый, совсем на вид молодой, о. Василий вдовел третий год, но в монастырь не пошел, не желая покидать полковой паствы.

– Вы мне – все равно как дети, – скажет батюшка, обдернет ряску и застыдится.

Огорчало о. Василия, что борода у него плохо росла, так, рыженький пушок курчавился.

Наставления его не всегда были похожи на то, что понимается под этим названием, но всегда шли прямо в душу, будучи продиктованы любовью.

Бессребреник был необыкновенный, и ничего ему не надо, хотя и называл себя «стяжателем». Дело в том, что о. Василий очень любил пить чай с вареньем, и полковые дамы, зная этот его вкус, всегда надаривали ему банок с десяток. О. Василий краснел, но принимал. А потом зайдет разговор о скупости или дурных поступках из-за денег, – батюшка взволнуется и говорит:

– Зачем же он мне не сказал? Я бы ему денег дал, только бы он из-за них душой не кривил. Ах, дети, дети, как это нехорошо, немиловидно! Я понимаю, как это плохо.

Один единственный раз видели нашего батюшку в гневе. Было это так.

Человек шесть молодых офицеров поехали в соседнее имение в гости. Приглашен был туда и о. Василий. Сначала все шло очень хорошо: пообедали, в винт поиграли, поужинали; потом начали уже банк, и девятый вал, и макао затевать. А хозяева были не так чтобы очень хорошо знакомы. Господа офицеры все проигрывают, да отыгрываются, да опять проигрывают, кителя поснимали, будто всю ночь собираются здесь пробыть. О. Василий побродил, побродил по горницам и спрашивает, что не пора ли расходиться, – боялся, как бы мальчики не зарвались. Те и слушать не хотят, предлагают ему одному ехать. «Ехать одному, прекрасно, но как их оставить?»

– Прекращать-то скоро думаете?

– Скоро. Да вы бы, батюшка, тут соснули на диванчике. Как будем собираться, вас разбудим.

О. Василий видит, что подпоручик какое-то не дело говорит, вышел в кабинет, где происходила игра, и опять просит разойтись.

– Что это вы, господа, пастыря не слушаться?

Они послушались не из страха, а по любви. Было так невозможно увидеть огорченными веселые, восторженные глаза о. Василия, что одна эта мысль удерживала от какого-нибудь проступка. Боже мой, огорчить, оскорбить такого человека?! Разве это можно? Епитимьи он не наложит, не забранит даже, а загрустит, и это тяжелее всего; скрыть от него что-нибудь тоже как-то трудно: так он открыто и ласково смотрит, что нельзя поглядеть прямо в глаза ему, если не все в порядке.

Во время войны один случай выставил о. Василия именно как отличного оратора, но речь об этом впереди, да потом, и случай этот, может быть, больше доказывает неотразимость любви и простоты, нежели убедительность слова. Когда стали ходить слухи о близкой войне, некоторые, конечно, не приуныли, но сделались серьезнее и задумались об оставляемых семьях и близких. О. Василий не изменял своей веселости и простоте.

– Не надо, братцы, много думать. Мы не стяжатели, а будем биться – так за правду; Бог нас не выдаст, да и сами плоховать не будем. А кто бодр, спокоен да о себе нисколько не думает, на того стороне и выигрыш.

– Много, батюшка, перебьют очень. Вздохнул о. Василий.

– Это правда. Война – уж такое дело. Зато им много грехов простится.

И сам он первый следовал своим советам: был бодр, спокоен, о себе не думал (впрочем, он и никогда о себе не думал), пожелал не оставаться при обозе, а всегда был впереди всех.

– Я везде посплю, – говорил он, – я проворный.