Том 5. Просто любовь. Когда загорится свет

— Видимо, погода меняется. Будто кто гвозди в голову вбивает…

Она засуетилась.

— Я сделаю тебе компресс.

Она клала ему на голову компресс и старалась избегать его взгляда, чтобы он не прочел в нем давешних мыслей — о сыночке, о маленьком сыночке. Алексей заметил ее смущение, и его мысли сразу покатились по темному пути подозрений.

— У тебя руки дрожат.

— Нет, нет, это так…

Он откинулся на спинку потертого кресла и, будто совершенно поглощенный борьбой с головной болью, следил за ней из-под опушенных век. Какая она красивая, Людмила! Притворно безразличным тоном он небрежно бросил:

— Что ты сегодня делала?

Людмила удивилась. Он давно не интересовался тем, что она делала, давно перестал спрашивать, куда она идет, когда вернется, что с ней. Она подняла брови. Алексей крепко стиснул пальцы. Да, она ищет слов, ищет в мыслях, что сказать, как солгать. У кого она могла быть, с кем она могла быть? Есть, наконец, кто-то другой или нет? Узнать теперь же, сразу, и пусть уже все кончится. Он подумал, что она может бросить ему в лицо прямо без оговорок: да, была там-то и там-то, а ты мне чужой — и все кончено. И он ужаснулся. Нет, пусть будет что угодно, пусть только она молчит, пусть пощадит его, пусть хоть раз изменит своей правдивости. Ах, как болит голова, сейчас невозможно ни о чем думать, невозможно вынести никакой удар.

Но Людмила, видимо, не намерена была наносить удары. Она села поодаль. Почему так далеко? Ему хотелось, чтобы она была близко, почувствовать тепло ее рук, ее дыхания, запах ее волос. Так, как она сиживала раньше, рука в руку, когда его всего пронизывало счастьем сознание, что она здесь, своя и близкая. Но нельзя же ей сказать: «Сядь возле меня». Она высоко подымет брови с выражением удивления, промолчит о том, что хотела сказать, и будет сидеть, отделенная от него столом, спокойная, корректная, далекая.

Голова невыносимо болела. Теперь эти боли, которые сначала доводили его до безумия, появлялись все реже, но все же возвращались время от времени, и Алексей чувствовал себя тогда бессильным, беспомощным, как покинутый ребенок. Да, да, она меняла компрессы, заваривала крепкий чай, давала порошки, но ей не приходило в голову, что, быть может, ему больше помогло бы, если бы она просто положила ему на лоб прохладные сильные руки.

— Почему ты ничего не говоришь? — спросил он хриплым голосом.

— А это тебя не утомляет?

— Нет, нет, наоборот.

Она рассказала ему о Вовке. Осторожно выбирая слова, внимательно следя за выражением его лица. Ей так не хотелось сейчас упреков, насмешек, резких замечаний. В сердце еще тлели огоньком те мысли; и белый снежный вечер оставил в душе чистый, светлый след чего-то странно торжественного. И мысли — нет, не мысли, — тоска по ребенку, которую она вдруг почувствовала с такой силой, как будто сильнее связала ее с Алексеем. И казалось, что разговор был не со своими мыслями, а с Алексеем о том, о давно забытом, заброшенном в прошлое, о маленьком сынке Алексея и ее, прелестном, розовом, улыбающемся сынке.

Но упреков не было. Алексей слушал. Да, да, это правда, — она ходила не к любовнику, она не встречалась с другим мужчиной, она была с Асей, все было так, как она говорит. И Алексей почувствовал облегчение и стыд за свои подозрения. Отвратительная, подлая ревность, она унижает человека, терзает его, омрачает сердце, а между тем ничего нельзя было поделать. И, может быть, в самом деле теперь он мыслит трезво — никого, кроме него, у нее нет, все это вздор, нет, никто больше не вошел в жизнь Людмилы. А если так, то, значит, ничто еще не потеряно, все еще может быть, как было.

— Да, да…

Она удивилась. Он поддакивал, кивал головой, но сам словно отсутствовал. О чем он думает, рассеянными глазами глядя куда-то в пространство? Что вдруг так заняло его, что он позабыл об упреках, не сделал язвительных замечаний насчет воспитания?

— Хорошо, что ты пошла, — сказал он вдруг.

Ах, как хорошо, что это было именно так — что она была там, а не где-нибудь в другом месте, что именно это ее так волновало, а не что-нибудь другое.

Голова переставала болеть. Алексей снял компресс.

— Сейчас переменю.

— Нет, не нужно. Мне уже хорошо.

— Так быстро? — удивилась она.

— Да, спасибо, Людмила.

Он сделал движение, чтобы взять ее руку. Но она не поняла, и рука Алексея упала.

XII

— Вы утомились, Алексей Михайлович? Я сейчас, сейчас, еще только несколько штрихов.

Профессор Демченко отступил на полшага — больше не было места в тесной комнате — и прищуренными глазами всмотрелся в набросок.

— И как назло я к старости стал дальнозорок… Хорошо, что хоть рисунки небольшие. А то один мой ученик, так тот выходит во двор, чтобы посмотреть на свою работу… С четвертого этажа вниз, потому что нет места посмотреть, как следует. Ну, ничего, война кончится, и тогда…