Том 5. Путь к большевизму

Статья Бухарина, как некогда молебен в Лежневе, — явилась поворотным пунктом, сыграла решающее значение в истории моих сомнений и мытарств по пристаням революционных учений. Эти два учения — анархическое и марксистское— образно отразились в своих славных вождях — Бакунине и Марксе. Две львиные головы, два огромные ума. Один — бунтарь, разрушитель, неспособный органически на созидательную работу в ее простом, конкретном смысле. Другой — холодно-умный, осторожный аналитик исторических процессов. Его выводы непреложны и убийственны для каждого противопоставления. Там — бунт, здесь — борьба. И я, по природе своей склонный к бунтарству, поверил, что можно прожить одним этим качеством, одною своею нервозностью, одним устремлением к разрушению. Впрочем, здравый рассудок все время одергивал, а факты, нужды живой действительности ставили в тупик на каждом шагу и задавали убийственные, сокрушительные вопросы. Я старался примирить непримиримое: будучи анархистом, признавал на деле и власть, и насилие и угнетение наших классовых врагов. Это не вязалось с анархизмом, но иначе поступать я не мог. Я еще не созрел до того, чтобы стряхнуть с себя анархические иллюзии, я все еще верил, что это учение можно каким-либо образом приложить к жизни. Все оказалось плодом доверчивости моей мягкой души. Серьезного тут не было и вполне понятно, что я сразу впал в противоречие. Говорил, учил одному, а на деле выходило другое. Этому противоречию, этой невыносимой двойственности рано или поздно надо было положить конец. Этот конец теперь, видимо, положен. И положен невозвратно, решительно.

* * *

Когда Ярчук на собрании группы поставил прямо вопрос: «Так в чем же вы расходитесь, где линия, которая рассекла на две части дотоле единую группу? Есть ли нужда в расколе? — Когда вопрос был поставлен таким образом, — я почувствовал громадное затруднение, я не знал, что сказать. Да и что было говорить? Про свою близость, про свой контакт с большевиками? Но, ведь, линия раздела между синдикалистами и чистыми коммунистами проходит совсем по иному месту, по иной группе признаков. Я затруднялся отвечать, ибо, отвечая полностью, в открытую, чистоганом, я должен был отвергать не только форму, но и сущность учения, против которого инстинктивно уже протестовал. Я ухватился было за „Анархобольшевизм“, как окрестил мои убеждения т. Черняков, но, по размышлении, увидел, что это слово не имеет права гражданства. Один из товарищей взялся рассказать то, что произошло. Начал он издалека: „Дмитрий Андреевич был нашим вождем“ Мы ему верили, считались с ним, как ни с кем другим, и пользовались его помощью. Он нам читал, разъяснял, указывал… Все шло хорошо. Потом в Москве расстреляли, разгромили анархистов. Он был там в эти дни, а по приезде — сделал два публичных доклада. Там он пытался как бы оправдывать большевиков. С того времени мы ему перестали верить и стали относиться к нему без прежнего внимания. В группе что-то треснуло. Мы остались как бы одни, потому что ему больше уже не доверяли. Александр Яковлевич вышел, а сами разобраться мы не умели. Дм. Ан. во всем и всегда старался благожелательно относиться к большевикам. Мы этого не признавали. Он мало говорил про анархо-синдикализм и мы спервоначалу верили, что этому именно и учат анархо-синдикалисты. Но что же это за ученье? Поразмыслили мы и решили отойти от него. Отошли и стали считать себя анархистами-коммунистами, которые в газете „Анархия“ смело боролись с большевиками. Теперь же, после ваших слов, мы видим, что и анархо-синдикализм против большевизма, а потому мы снова будем синдикалистами…»

Товарищ на этом кончил. Стали каждого опрашивать — кто он. Мы с Зильбертом вышли. Муравчиков и Сидоров воздержались, остальные, человек двадцать, оказались анархо-синдикалистами-коммунистами. Едва ли они разобрались в этом.

* * *

Все тверже и тверже вступая на платформу марксизма, я уже не только не жалею о том, что был одно время в рядах анархистов, но, наоборот, радуюсь этому, с известной точки зрения. Я, видимо, навсегда уже стряхнул с себя обаяние всяких увлекательных теорий. Они меня уже не увлекут, не собьют. Желания останутся у меня в мечтах, в помыслах, а бороться, работать буду с фактами в руках, а не с иллюзиями и благопожеланиями.

Я побывал в рядах мечтателей, пожил с ними, поварился в их соку и вырвался оттуда, как ошалелый, чертыхаясь и проклиная. Когда оглянешься назад, — немножко смешно, немножко стыдно, а в общем, чувствуешь, что польза была. Хороший урок получил я от этих скитаний по партиям и группам. Интеллигент без классовой базы. Шараханье из стороны в сторону. Теперь прибило к мраморному, могучему берегу — скале. На нем построю я свою твердыню убеждений. Только теперь начинается сознательная моя работа, определенно классовая, твердая, уверенная, нещадная борьба с врагом. До сих пор она являлась плодом настроений и темперамента; отселе она будет еще, — и главнейшим образом, — плодом научно-обоснованной, смелой теории.

5 июля 1918 г.