Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска

Врач провел меня через боковую дверь в ванную. Я повесил одежду вместе с бельем в высокий и узкий полукруглый шкафчик, который сам захлопнулся; вымылся весь, принял горячий, потом холодный душ и, распаренный, освеженный, в просторном купальном халате, который уже лежал на стуле, открыл шкафчик с одеждой. Он был пуст. Еще не успев испугаться, я услышал вежливый стук.

— Это я, — послышался за дверью голос врача. — Можно войти?

Я впустил его.

— У меня забрали одежду, — сказал я, встав перед ним.

— Ах да... я забыл вас предупредить... вашими вещами займется сестра... может, пуговицу какую пришить, выгладить то да се...

— Обыск? — бросил я флегматично. Он вздрогнул.

— Ради Бога! Ох, это еще следы шока, — добавил он тише, словно бы про себя. — Ну, ничего. Я выпишу вам успокаивающие таблетки и что-нибудь укрепляющее. А теперь я хотел бы, с вашего разрешения, обследовать вас.

Я позволил простучать и прослушать себя. Он потряс головой, как упитанный жеребенок.

— Чудно, превосходно, — повторял он, — у вас изумительный организм. Может, пока останетесь в этом халате и перейдете в мой кабинет? Сестра совсем скоро принесет ваши вещи. Сюда, пожалуйста...

Через коридорчик, заставленный пирамидками металлических стульев, мы прошли в другую комнату, довольно темную, хотя вверху горела большая лампа; еще одна, под зеленым абажуром, стояла на письменном столе. Черные шкафы, заполненные толстыми книгами с золотыми тиснеными заголовками на кожаных корешках, тоже черных, высились вдоль трех стен. Возле одного из них стояли два кресла и низкий круглый стол, а на нем лежал череп.

Я сел. Темнота исходила от собрания книг за стеклом. Врач сиял халат, под которым оказался уже не мундир, а светло-серый скромный штатский костюм. Он сел по другую сторону стола и какое-то время смотрел на меня с выражением безмятежной сосредоточенности.

— А теперь, — сказал он наконец, словно удовлетворенный осмотром моего лица, — вы, может быть, скажете, что вас так взволновало? Здесь, в этих стенах, — он показал глазами на черные ряды книг, — можно говорить обо всем.

Он подождал и, видя, что я молчу, заговорил снова:

— Вы мне не доверяете. Это естественно. Конечно, на вашем месте я бы вел себя так же. И все же, поверьте, ради своего же блага вы должны, пусть через силу, преодолеть желание отмолчаться. Вы только попробуйте. Труднее всею начать.

— Нс в том дело, — ответил я, — я только не знаю, стоит ли... Впрочем, вы меня удивили, ведь в том кабинета вы говорили совсем другое: что вы не хотите ничего знать о случившемся.

— Прошу меня извинить, — заговорил он тихо — на щеке опять была ямочка. — Прежде всего я врач. Там я еще не был уверен, что вы совершенно пришли в себя, и не хотел волновать вас, неосторожно касаясь крайне тягостных воспоминаний. Теперь дело другое. Я обследовал вас и знаю, что не только могу, но и должен это сделать. Разумеется, я не буду настаивать, это уж как вы сами хотите. Готовы ли вы...

Он не докончил.

— Хорошо, — сказал я нетерпеливо. — Пусть. Но это история долгая.

— Безусловно, — он кивнул. — Я охотно ее выслушаю.

В конце концов, чем мне это могло повредить? Я начал свой рассказ с той самой минуты, когда получил повестку; изложил разговор с главнокомандующим, историю Миссии, инструкции и позднейших перипетий, говорил о старичке, офицерах и проповеднике, не умалчивая и о своих подозрениях. Я исключил из них только Эрмса. О том, что произошло позже — о спящем в ванной и необычном разговоре с ним, — я рассказывал уже рассеянно, вдруг осознав, что выпадение существенного звена, каким было подглядывание за Эрмсом, копирующим тайные планы, придавало моей вспышке, вернее, нападению на него, черты болезненности; поэтому, рассказывая о бледном шпионе, я пытался найти какие-нибудь детали, которые — если их усилить, раздуть — могли хоть отчасти оправдать устроенный мною скандал, — но даже для меня самого это звучало не очень-то убедительно, я чувствовал, что чем дольше рассказываю, тем больше на себя наговариваю, что мои объяснения ничего не объясняют, и последние слова произносил уже в мрачном, близком к отчаянию убеждении, что, ко всем уликам против себя я, словно их было мало, добавил свидетельства своей ненормальности.

Слушая, врач не смотрел на меня. Несколько раз он бережно брал в руки череп, покоившийся на бумагах как пресс-папье, и переставлял его то боком ко мне, то глазницами; так он и остался стоять, когда я закончил. Тогда врач откинулся назад, на спинку кресла, сплел пальцы и заговорил своим приятным, приглушенным голосом:

— Если я правильно понял, центром кристаллизации ваших сомнений в серьезности и реальности Миссии является необычайное количество изменников, на которых вы будто бы случайно наткнулись... за очень короткое время. Верно?

— Можно и так сказать, — согласился я. Я уже несколько справился от волнения, вызванного моим отчаянным чистосердечием, и смотрел в пустые глазницы черепа — опрятного, с гладким костяным отливом.

— Вы сказали, тот старичок был предателем. Вы сами догадались об этом?